– Приехали, приехали, – заверещал, вбегая в прихожую, мальчишка лет четырех, как потом оказалось – внук женщины в зеленом.

«Приехали, приехали», – завиляли хвостами болонка с таксой, устремляясь в комнату, где лежала больная, которую надо было везти. Увидев желтое лицо, Мячикова поздоровалась одними глазами. «Атеросклеротический коронарокардиосклероз. Церебральный склероз. Недостаточность кровообращения второй степени. Артрит правого тазобедренного сустава, – читала Мячикова поданную ей бумажку. – Доставить к 13.00».

– Сейчас посмотрим давление, и я пойду вниз за носилками, – вслух сказала она, сомневаясь, что носилки можно будет пронести через переходную, выступающую на улицу, площадку. Давление оказалось нормальным.

– А понесет кто? – спросила Хламида, когда Лизавета Петровна уже взялась за ручку двери.

– У вас больше никого нет? – спросила Мячикова. – Тогда мы с вами.

– Мы? – не то удивилась, не то перешла в наступление Хламида. – Я не могу. У меня радикулит.

– Ну, тогда, пока я хожу за носилками, поищите кого-нибудь, чтоб помогли, – сказала Лизавета Петровна просто так, уже выходя из квартиры, зная, что искать никто никого не будет.

«Надо торопиться. Остался час» – подумала она, поглядев на часы. Теперь она почти бежала по лестнице, по ступеням, только что – совсем недавно – сваленным ею же вниз. «Дзинь-дзинь» – весело звенел колокольчик. Седьмой… Пятый… Третий… Один за одним мелькали этажи. Давно она так не летала. А тут – как в молодости. Как хорошо, что она еще может вот так быстро – дзинь-дзинь! – вниз, за носилками. Еще найти бы кого, чтоб помогли. Может, шофер поможет.

Шофер Саша, короткий, широкий и злой, слегка закусив – запах чего-то мясного еще не выветрился из кабины, – приснул. И хотя времени было чуть больше двенадцати, приснул крепко.

– Саша, проснитесь, – громким голосом сказала Мячикова, обращаясь к шоферу, который, положив свое мясистое лицо на руль, не шевелился.

Наконец он поднял голову, расстегнул на животе белый халат, который носил по собственному почину из солидарности с медиками и, вяло изобразив вопрос, уставился на Мячикову.

– Носилки? Даже не думай! – догадался Саша, обращаясь к Мячиковой на «ты». – Он проценты за носилки снял? Вот теперь сам пусть и носит.

Предельно сформулировав свою позицию, он снова укладывал на руль лицо. И Лизавета Петровна опять подумала про бедную рыбку.

– Он говорит, подавать ему список тех, кто отказывается носить, – не слишком уверено возразила она, уже сознавая, что это бесполезно.

– А пошел он, – смачно произнес Саша, слегка приподняв голову и снова опуская ее на руль.

– Да ведь я одна не унесу, – размышляла вслух Мячикова. – Да и больную жалко. Она, должно быть, долго ждала места в больницу.

– Твои проблемы. Ва-а-у! – вдруг произнес пятидесятилетний Саша, увидев, как на дороге едва не столкнулись две легковушки.

– Ну, тогда, дайте мне носилки. Они там какими-то черными резинками прикручены. Я сама не могу.

– Черт, учиться надо, – ответствовал Саша, нехотя открывая дверцу машины, чтобы выйти на улицу и, уже открывая заднюю дверь, проворчал: – Ты сколько на «скорой» работаешь?

И опять Лизавета Петровна отметила про себя это «ты». Приняв у шофера носилки, она перевернула их боком и вошла в подъезд.

Надо было искать помощь. И тут она снова услышала колокольчик. Он звенел грустно и обижено, но как-то тихо и про себя, потому что колокольчик знал: Лизавета Петровна принимала Клятву Гиппократа, а шофер Саша – нет.

Теперь, приходя на очередной этаж, Мячикова оставляла носилки на лестнице, у самого выхода на уличную площадку. Затем, повернувшись вокруг себя налево и толкнув дверь, подходила к квартирам. Прежде, чем позвонить в первую жилую квартиру на втором этаже, Лизавета Петровна достала из кармана зеркальце. Увидев знакомые крупные тёмные глаза, гладко зачесанные на затылок волосы, слегка вздернутый нос, который придавал ей независимый вид и благодаря которому ей приписывали разнообразные хитрости, которыми она совсем не обладала, Мячикова осталась довольна. Хотя сейчас ей, пожалуй, было все равно. Лишь бы кто-нибудь согласился помочь в этом нелегком деле. Ещё раз мысленно окинув себя взглядом со стороны, поправив на шее фонендоскоп, этот атрибут науки и знаний, а никак не мышечной силы, которая требовалась от нее сейчас, она позвонила. Никто не открыл. «И фонендоскоп не помог, – пронеслось в голове, и тут же успокоила себя: – Ничего, ничего. Наверное, никого дома нет. Вот и не открыли. Если бы были, тогда другое дело». Вспомнила, как часто, шагая ночью одна по глухой неосвещенной лестнице, когда возникающий от темноты и напряжения звон в ушах сливался со звоном, будто привязанного к ноге колокольчика, и еще снизу слыша гул веселящихся где-нибудь на шестом или седьмом голосов, она старалась сделать так, чтобы ее белый халат и фонендоскоп были видны всем и сразу. Даже в темноте. Особенно в темноте, чтобы было видно – идет медицина. Кому-то там, наверху, она нужна. «Здравствуйте», – говорила она так, чтобы ее слышали наверху, еще только коснувшись ступеньки шестого или седьмого этажа. Чаще всего гул смолкал, постепенно сливаясь с тишиной. «Здравствуйте», – отвечали сверху. И кто-нибудь из тех, кто находился там, поднимался, чтобы пропустить ее, когда она туда доходила. Лизавета Петровна старательно перешагивала в темноте через какие-то бутылки, жестяные банки, блевотину, лужи, вполне определенного происхождения и, мысленно радуясь тому, что ее пропустили, говорила: «Спасибо». После чего всеобщее веселье, едва притихнув, смолкало совсем. И воцарялась пауза, иногда длящаяся до тех пор, пока Лизавета Петровна ни оказывалась этажом выше.

– А что лифт? – спрашивал кто-нибудь вдогонку.

– Не работает. Вот иду, – отвечала она, теперь уже не оглядываясь, как в первые минуты.

– Приходите еще, – тусклым голосом говорил кто-нибудь уже далеко внизу и умолкал, впадая в нездоровую дрему, когда сознательное продолжается во сне, а бессознательное наяву.

Позвонив во все четыре квартиры второго этажа, где ей никто не открыл, Мячикова поставила носилки к выходу на уличную площадку третьего. Толкнув дверь влево, она опять оказалась перед квартирами. В трех никто не открыл. Из четвертой вышла женщина. Ей можно было дать семьдесят, восемьдесят или больше, и все было бы похоже на правду. Она долго спрашивала, долго понимала, долго думала. А когда поняла, сказала, что помочь некому.

– Мне сто годов, – сверкнула она единственным голубым глазом. Другой был закрыт. – Кабы ни сто, так я бы…

Дальнейших слов Лизавета Петровна не разобрала.

– Спасибо, – тихо попрощалась она. – Извините.

– Иди, милая, иди, – отвечала старушка. – А слышь, иди на пятый, там вот такая же квартира, как наша, мужик живет. Если не пьяный, так и поможет. А что ж? Все люди.

Мячикова кивнула, слегка поклонившись. И сама заметила это. Что поклонилась.

Мужик был не пьяный, но, судя по всему, был пьян совсем недавно.

– Да отстань ты, тут медицина пришла, – крикнул он кому-то в глубину квартиры и повернувшись, дохнул перегаром, взяв под воображаемый козырек: – Мы не вызывали.

– Да нет, – поняла Мячикова, – Я хочу попросить помочь мне вынести больную. Лифт не работает. Одна я не донесу.

Мужичок качнулся, по лицу его расплылась улыбка, отчего сразу же пришли в движение все синяки и ссадины. И потом, когда они стали на место, он, исполненный удовольствия от собственной востребованности, энергично кивнул головой.

– Сороковая? На десятом? – уточнил он, засомневавшись, должно быть, оттого, что показалось не близко. После немного затянувшейся паузы, он позвал из глубины квартиры какого-то Кольку, видимо, того, кому еще недавно говорил «отстань», и сказал Мячиковой, что они сейчас «будут».

Еще двоих помощников Лизавета Петровна нашла тут же, в подъезде. Двое крепких парней поднимались на одиннадцатый.

– А что вы одна? – спросил тот, что был с коричневым портфелем и юношеской лысиной.