— Только Мося вот человек! — она обнимала за шею и целовала в щеку Фишнера. — Сразу видно, культурный и образованный. А вы все скоты, на рыле у вас написано! Я из-за вас, пиздострадателей, фригидной стала! С двенадцати лет!
Снова опьяневшие капитан и майор остолбенели от незаслуженных оскорблений.
— Идите, козлы, чего сидите! Оставьте нас в покое!
Капитан и майор важно поднялись и, услужливо пропуская друг друга, вышли.
— Подождите, товарищ майор, что я вам скажу, — зашептал Рева. — Девка-то на хер так и просится, байки рассказывает, фригидная, мол… А мы проверим, что ты за чудо такое! Фишнер-сопляк скоро свалит, а мы зайдем… Сама пьяная, ее драть в три хера надо, а она целку строит, разнылась, фригидная, говорит…
Фишнер долго не задержался, тихо спустился с крыльца, небыстро пошел по улице.
Капитан Рева, ведя майора за руку, зашел в контору.
Женщина лежала на полу, на расстеленном пальто, чуть слышно дыша, плакала.
Плохо видя в темноте, Оверьянов опустился на колени и, ощупывая перед собой пол, пополз суетливо, ориентируясь на всхлипывания. Трясущимися руками расстегивал брюки, с подвыванием дышал сухим ртом, ворчал полушутливо, не надо плакать, сейчас, сейчас, старый конь хоть и не глубоко пашет, но борозды не портит…
Над их головами капитан ерзал по полу сапогами, в спешке отрывал пуговицы.
Валя неподвижно лежала, отвернув лицо, вытянув руки вдоль тела…
Потерявшие хмель офицеры чуть ли не на цыпочках крались вдоль домов.
Месяц криво улыбался, поглядывал, покачивал рогами, грустное облачко затянуло его, холодная ночь вроде бы потеплела и оправившийся от телесного и душевного потрясения Оверьянов вдруг снова с сожалением подумал о близком отъезде…
Командировка была на полтора месяца, смело можно было бы еще пару неделек покейфовать, но что возьмешь с этих недотеп-солдат, прельстились двумя рублями, упирались, как немые, выполняли норму. И вот результат, пора возвращаться домой, всего через месяц, и все из-за этих дуралеев, передовиков-ударников.
Офицеры печально сидели на лавочке перед «Домом приезжих», с отвращением грелись на октябрьском солнце, вялые от безденежья, третий день даже на пиво не было. И одолжить не у кого, и продать нечего, единственная возможность вечером выпить, женщины угостят, а что делать до вечера…
Вчера предприимчивый Янич продал на лесопилке две бочки бензина, дали смехотворно мало, вот брезент с машин, говорили, купим с удовольствием, но это дело опасное, сразу раскроется.
— А откуда у Кушника деньги? Он, сука, не высыхает, каждый день к обеду уже на ногах не стоит! — завистливо сказал Батов.
— Нашел где-то кормушку! Может, ребята, вы меня в рабство продадите, а вырученные деньги пропьем? — горько пошутил Янич.
— Прекратите вы эти дурацкие разговоры! — угнетенный отсутствием водки Оверьянов злобствовал. — Только и слышишь — выпить, выпить! Что за ограниченные интересы у вас! Никому в голову не придет поинтересоваться, чем занят личный состав. Между прочим, политзанятия не проводились ни разу!
— А бородавки-то сошли! Вот что значит народные средства! — удовлетворенно похвастался Рева.
В конце улицы, со стороны столовой, дико и протяжно закричал человек.
Петя Кушник, насторожились офицеры, другому некому, ну да, это он…
Несколько женщин вышли из дверей конторы и магазина, тревожно интересовались, что это, где, в чем дело…
Капитан Кушник, спотыкаясь и раскачиваясь, издавая временами страшные крики, брел по улице. Вопли совпадали со странными движениями. Периодически останавливаясь, Кушник хватался руками за низ живота, делал размашистые движения вперед бедрами, попеременно поворачивая корпус то вправо, то влево.
Напротив конторы он снова заорал.
Опешившие наблюдатели увидели скромные мужские прелести капитана, неопределенного, скорее сизоватого цвета, вываленные из штанов наружу. Петя Кушник с чувством потряс бедрами, выразительно показал орган зрителям возле магазина, потом повернулся к стоящим на крыльце конторы. Закончив кричать, поплелся с незаправленным членом к гостинице, глядя в землю, чуть не падая…
Женщины смеялись, громко обменивались словами возмущения, Оверьянов с отвалившейся челюстью непроизвольно приподнялся со скамейки…
Выцветший лозунг
Новый замполит, майор Францер, производил неблагоприятное впечатление.
Он любил кричать и делал это как-то по-кустарному.
Взять Белоуса, он тоже, как раскричится, не дай Бог, гром гремит, но все, бывало, с удовольствием его слушались, без дела он редко кричал.
Среднего роста, полный, со склеротическим румянцем и бледными глазами, новый замполит зашел в казарму ПТУРС и сразу же набросился на командира батареи, старшего лейтенанта Думанина.
— Почему у вас выцвел лозунг над входом?
— Какой лозунг? — Думанин приоткрыл рот.
— Что вы невинность изображаете? «Живи по уставу — завоюешь честь и славу!», вот какой!.
Думанин растерянно вздохнул и посмотрел на Балу.
— Простите, товарищ майор, — вкрадчиво сказал Балу. — Выразите вашу мысль яснее. Вас интересует процесс деградации интенсивности цвета ткани под воздействием направленной солнечной радиации?
Майор решил не обратить внимания на Балу, но кричать перестал.
— Лозунг снять, обновить и снова вывесить! Чем занимаются ваши солдаты? Почему вы сидите в каптерке? Батарея беспризорная у вас, что ли?
— Люди в парке, обслуживают секретную боевую технику, подчиненную лично командиру полка! — веско сказал Думанин. — А мы не сидим в каптерке, а со старшим офицером батареи обдумываем план действий на случай внезапного нападения противника в зимнее время! Если вы считаете, что выцветший лозунг важнее, мы все бросим и начнем его обновлять.
— Раз люди в парке, произведем в казарме проверку на предмет выявления запрещенной фотоаппаратуры, — примирительно сказал майор. — Я уже в других казармах шесть штук нашел. Мы служим в секретном районе, и фотографировать здесь строжайше запрещено. Это приказ дивизии, но почему-то все о нем забыли.
Майор прошел по казарме, заглядывая в тумбочки и поднимая матрацы. С довольным видом обнаружил простенький аппарат «Смена», у оператора третьей машины. Второй аппарат, получше, «Зоркий», хранился в каптерке, в опечатанном ящике секретной приставки к прибору ночного видения. По неопытности, замполит и подумать об этом не мог, заглядывал в дембельские чемоданчики.
— Аппарат я изымаю. Будет храниться у меня, отдам в день демобилизации. Вам следовало бы строже контролировать батарею, товарищи офицеры!
Проводив майора, Думанин горестно взглянул на Балу.
— Мало мудил в полку, еще одного Бог послал! Лозунг ему, бармалею ебучему, выцвел! Все бросай, других забот на батарее нет!
Взаимное удовлетворение
Картофелекопалка, хлипкий агрегат, влачимый трактором, выкапывала клубни, разрезала или разламывала на части, бросала на решетки вибротранспортера, искалеченные картофелины подпрыгивали, очищаясь от земли, и падали на свежевспаханную борозду.
Окруженные толпой солдат, Синюк, Алексеев и Коровин поспешали за машиной, оценивали содеянное. Солдаты, в большинстве своем деревенские жители, часто нагибались, подбирали картофель и протягивали офицерам, насмешливо и возмущенно галдели.
— Ты смотри, епи твою мать, больше половины разрезано! — быстро говорил капитан Алексеев. — Она ведь сгниет через месяц!
— Надо сказать бригадиру, будем копать лопатами, — неуверенно предложил Синюк, — так медленнее, но хоть урожай уцелеет…
Коровин загорячился.
— Да плевать на нее, пусть гниет! Совхоз только на это и рассчитывает! Куда ее девать? Ни дорог, ни машин, ни людей! Лопатами! На пол года работы! Наше дело вывезти картошку с поля, а сгниет она или поморозится, чью это жопу волнует! А для полка мы выберем хорошую. И для нас тоже…
Совхоз, в тридцати километрах от Ледяной, заключил с полком договор. Полк заготовит для себя сто тонн картошки, а в качестве уплаты выделит людей поработать на уборке, вывезти картофель с поля. Складировать картофель следует в громадном сарае, навалом, иными словами, в кучу. Полк дает рабочую силу, совхоз платит натурой, просто и четко, без волокиты, ко взаимному удовлетворению.
