– Ну, и?

– Обкакали. Один Богданов встал, походил, походил и говорит: сильно. Давно подобного не было.

– Нет, а ты… где ты зарплату получаешь?! Или забыла? Дай Метелице прочесть.

– Давала.

– И ничего?

– Как видишь.

– Чем же тогда живем?!

– Хлебом единым, – Людмила в такт словам дважды наклонила сложенные ладони.

– Ведь столько вбивали! Воспитание! – Галина, оставаясь собой, лукавя, все-таки извлекала полезное. Вдвойне довольная удачей с наживкой, она продолжила тему: – Так чего боимся? Власти – нет. Народа? И здесь не поймет? А студенты? Наша кафедра – не Союза писателей! Не голову же на плаху!

– Народ… – небрежно бросила Людмила. – Немецкие мальчики, с роялем в каждом доме, нацепив погоны, шли расстреливать еврейских женщин и детей прямо с оперы. Воспитание потерпело крах. И Шопен… не помог, как выразился один романтик с тонущими в пустоте глазами. А на Украине? Каратели? Тоже народ? Те за безвизовые пряники – зверьми стали. Больше трех лет зверствовали, пока дали! Смотрела по телевизору? Ванечка семилетний из Донбасса? Без рук, нога ампутирована, еще и ослепший от взрыва около школы. Увезли в Москву всего обожженного. Уже не плачет – выплакал. И ведь просит-то чего? Глазки чтоб видели! – она вытерла платком слезу. – Не понимает, что он «ватник» для нелюдей. А в Москве уже все детские клиники полны донецкими. Не народ я. Во всяком случае, не такой. И братья у меня другие, и много – от Бреста до Тихого океана. А детям и женам карателей, на ночь, до конца жизни мотала бы хронику их преступлений! Вот отскачут на очередном майдане, так сразу и крутить. Да не давать отворачиваться – чтобы выли… Семьями выли! И давай оставим, – с досадой добавила она. – Хочу быть просто женой… не скакуна, и не с роялем. И не режиссера. А Самсонов всем этим качествам отвечает.

– Нет! Кино, вино и домино! – соседка театрально всплеснула руками. – Из тьмы лесов, из топи блат и прямо, прямо, прямо… в ад! Да вы актриса, мадам!

– Ну, обираю-то их не я.

– В смысле?

– Не из тех, что отнимают у них хлеб. Вон, певички одна за другой снимаются безо всякого стыда. Не слыша проклятий режиссера, который лег под деньги родителя или кого еще… не задумываясь, сколько талантов банально бедствует.

– Ты же о бессовестных актрисах?

– И о них тоже. Эти на пару с певицами обворовывают. Одни хотят нас убедить, что талант передается по наследству, другие, что и половым путем.

– Как-как?! – Галина рассмеялась. – Ну, милая!.. интересный разговор у нас вышел! Вот так прогулка! – она отклонилась, уперев руку в бок.

Но выражение лица неожиданно изменилось:

– Я вообще поражена моим женским окружением последнее время. Раньше на вопрос: Вы из какого сериала?.. все отвечали: Из любого. А теперь окружение, виляя хвостом, пытается отскочить. А в сериале оставить одну меня! Ты ведь раньше так не думала! И Чеховым восхищалась, и Набоковым, и Малевичем. А Пелевин? А лапшевешатели всякие с «Историей российского государства»? Туда же? Вместе с грантами Сороса на ложь? – Возмущение Галины было непритворным. Женщина, склоненной спины которой не видел никто, а выдержке завидовал, сорвалась. – Я ведь все помню! Может, чего проспала? Метелица в светском образе, ты выскочила замуж и рассуждаешь, как мать Тереза, Полина и та… вон как развела.

Она замолкла на секунду. Досада от проявленной слабости мелькнула на лице.

– Кстати, про оперу… не пропускает ни одной премьеры… – Галина прищурилась, меняя тему. – А ведь «бестужевские курсы»… не про нее. Или усвоила другое? Как думаешь?

– Ой, Галь, я тебя умоляю! – подруга не заметила перемены. – По Бальзаку «счастливая женщина не ведет светского образа жизни»30. А уж он вольно трактовал порядочность.

– Уже счастливая? Или еще? – съязвила подруга. – Предлагаешь новое определение счастью?

– Гранты Сороса? – Толстова кивнула невпопад и задумалась. – Только отец лжи – дьявол.

– Ну, это-то понятно.

– А ты не завидуй. – Людмила вернулась в разговор.

– Кому? Полине? Одной из тех, кого я заставляю себя слушать?

– Моя фамилия в списке?

– Увы. Ты, подружка, кладезь. Порой такое узнаю… и самой блеснуть ворованным хочется. А у той даже в манерах щадящее воспитание. С книжкой не засыпала.

– А ты добавь: лицемерна и расчетлива, – Людмила усмехнулась и посмотрела в глаза соседке.

Галина недобро прищурилась:

– Ты о бревне? В собственном глазу? Спасибо за букетик в огород. А добавить «глупа» – забыла? Чего там околотками – прямо давай…

– А ты хочешь? – Толстова посерьезнела. – Так вот, я готова обсуждать манеры и потребности только одного человека – Самсонова. И только с ним. А тебе… лучше бы с Виктором и вообще-то, свои…

– Да с ним-то как раз понятно.

– Ну, ну. Мне бы такую проницательность, – подруга снова усмехнулась.

– О кей, закрыли. Останови каток.

Людмила и сама была рада примирению. Она помешала кофе и, вынув ложечку, нарочито внимательно стала ее разглядывать:

– Лучше расскажи, видела ее там?

– В театре, что ли? Ну, видела, – досаду опять сменило презрение.

– Давай не будем о чужой любви, – Толстова продолжала наводить мосты. – Валентин прекрасный человек.

– Любовь?! Может, и у Елены? К Андрею? Или ты подскажешь другого мужчину? – усмехнулась Галина. – Где она?.. светлая, высокая? Я тебя умоляю! Сама-то любишь? Или поневоле? Как всегда на Руси? Как и я задумала? Или недостойна? Может, порода не та?

– Ну, что ты такое говоришь! – Людмила обиженно отвернулась. – И вообще, оставь мои отношения…

– То-то же! Любо-о-овь, у них!

– Сама-то что делаешь? Виктор… мучается… все видят.

– Оттого и мучается, что догадывается… не люблю.

Твердый голос собеседницы застал Людмилу врасплох – такого признания она не ожидала.

– Самой скрывать тяжело… да куда деться. Вон, Самсонова твоего терплю. Боюсь одного и всегда – напоит. У дружка-то набережная – предлог и возможность. А я так не хочу.

– Ну, да… – укол прогнал растерянность. – Только у Самсонова, как сам говорит, убойная отмазка – среди успешных особей алкашей почти нет. Есть, которые вообще не пьют и не курят. Представляешь, говорит, какая высочайшая степень страха и за что, должна владеть человеком, чтобы не давать шансов пороку?

– И к чему он это приводит? – насторожилась Галина.

– А предлагает угадать боязнь чего обладает таким волшебным свойством? И насколько они дальше от Бога, чем простой попивающий мужик.

– Ишь ты, кем прикрылся. Изворотливо оправдывает собственные грешки.

– Так и сказала. Ответил – очень может быть. Но лучше предстать честным перед… – она осеклась, – чем замаранным по уши презрением к людям.

– Отчего такой вдруг честный?

– Правильные решения, говорит, принимаются раз в год. Два месяца только правду.

– Какие два месяца?

– Великий пост.

– У-тю-тю! Новость. И этим побаловаться решил? А ты спроси – сам-то верит? В то, что говорит? Я бы его по косточкам быстро разложила.

Толстова отмахнулась:

– Так просто Самсонова не возьмешь. Кто по его замашкам скажет, что начитанный? Родители золото. Многое дали.

– Только не в коня овес. Одно вложили, другое прозевали. И теперь «у нашего Федорки на всё отговорки».

– Да ну его, Галь, – Толстова вздохом выразила согласие. – Мне тебя жалко.

Она действительно жалела Галину, переживала тотальное «невезение» в делах амурных и потому сдалась. Даже попыталась сгладить.

– Не обижайся, – женщина тронула руку собеседницы. – Ты ходила в театр? Ну, конечно… о чем спрашиваю… Виктора не надо уговаривать… это моего…

– Ну почему обязательно с Виктором?

– Ох, отчаянная ты баба… – Людмила покачала головой. – А мне – креме́нь, креме́нь!

– Да уж куда нам до ваших-то низвержений идолов! – Галина резко отбросила волосы. – А вот скажи, я здесь у подруги ночевала – домой поздно было добираться, утром сплю еще, а ее кот как прыгнет мне на лицо! Обалдела! С чего бы? Как думаешь?