Самсонов довольно подмигнул зеркалу.

– А какая плата сегодня? Может, на «стезю»? Опрокинуть? С утра? А свалить всё на «Тефаль»? Ах ты, поросенок!.. «Кот за двери – мыши в пляс» – слова Людмилы впечатали желание обратно.

Молодой человек недовольно одернул халат.

– Вот тебе и вечный спутник удовольствия! Постой, рюмка? Спутник? Или «кот за дверью»? – Самсонов поморщился, всмотрелся в отражение, где левый глаз был правым и наоборот, понимая, что забрел мыслями не туда. «Вчерашнее» бесследно не прошло.

«Тик-так, тик-так»… – отозвалась секундная стрелка настенных часов, одобряя вывод.

Намедни они с Бочкаревым снова «гудели» в пивном баре, во дворах позади «драмтеатра». И снова он начал спьяну приставать к женщинам за столиком рядом. Нет, нет, без особых целей. Бочкарев, как всегда, пытался его урезонить, но соседки парой веселых шуток поддержали порыв, а потом и вовсе пересели к ним. Остаток вечера уже Самсонов поражался способности друга – менять настроение, желания и «табу».

Финал же «праздника» был до удивления знаком всем любителям «оторваться». Но его, финала «знакомые» – оба «тысячеликих» пола неопределенного возраста – точно знали степень дозволенности и те слова оправдания, которые привычно разделяло снисходительное общество. Однако, ни первые, ни вторые так же «привычно» не видели и не хотели видеть попрание других планок и совсем иных степеней. Которые неизменно стучатся и требуют того же, видя снисхождение прежним. Как и случилось далеко-далеко от барных стоек Иркутска, на улицах соседней Украины, где «оторваться» решили покруче. Где стреляли и калечили, также рассчитывая на оправдание и снисходительность. Называя все чаще и чаще могилы «массовыми захоронениями», братьев – оккупантами, а «нелюдей» возводя на пьедесталы.

Несчастье же, по мнению «столиков» по всему миру в этот вечер, заключалось в другом – соседям просто не посчастливилось урвать лишний кусок удовольствия, как сегодня им. А вовсе не в страданиях, которые и были результатом такого мнения. Которые уже когда-то и где-то приводили к печальному финалу. Снисходительному обществу претила память о неприятном. Оно не хотело понимать масштабов собственных захоронений, его размаха у привычных «стоек», в умах и «шалостях».

Однако вернемся к нашему персонажу. Ему, в отличие от миллионов, уже «подана рука». Супруг Людмилы уже не боится. Он симпатичен, не так ли? Потому коллега Бочкарева и получил звание «героя», правда, всего лишь романа, что, замечу, предпочтительнее, нежели от власти. Герой не должен страницам ничего. Помните слова пажа? «Если вы героиня романа, вам уже ничего не страшно». Герой же власти обязан последней. Герою в бою обязаны спасенные. Вы сообразили уже цепочку, да, пожалуй, цепь… а, может, оковы? Ведь обязанность – форма страха, чего и так хватает, скажем, Виктору. А потому давайте освободим и его, подарим «бесстрашие» – вот так, запросто, одной строкой. Но не сейчас, а где-нибудь… на набережной. В конце концов, согласитесь – оба классные парни.

Итак, к зеркалу.

Самсонов, придя ночью, знал, что завтра жены не будет, и это преимущество использовал сполна. Сон был крепким. Утром, как мы уже видели, поразмышляв на отвлеченную тему, он слонялся по квартире в ожидании обеда, после которого Бочкарев с Галиной обещали разделить прогулку молодоженов к острову «Юности». Нет, нет, это не метафора – такой остров действительно существует не только в грезах каждого, но и в Иркутске, на Ангаре. Если же читателю таежный город покажется далеким – он ошибается. Этот город очень близок любому, как и размышления людей, живущих в нем.

Но что же Бочкарев? Друг Самсонова, напротив, ворочаясь всю ночь, так и не уснул, мучился. Таков уж был Виктор. Он никогда не планировал «финалов» и загулов – всё происходило само собой. Как никогда не отзывался на приглашения, если компания была незнакома. И терпел незнакомых, точнее незнакомок, только в ситуациях, подобных вчерашней.

Все усилия последние годы Виктор направил на комфортный быт – ясный и размеренный. А главное – предсказуемый. Сторонясь неожиданностей, но полагая, что от некоторых увернуться нельзя, терпел, страдая… как было замечено. Сам же не искал. Однако, жизнь, угадав слабость, поставляла неожиданности, уже не спрашивая.

Он понимал это, однако усилий «ограничить» и сторониться не оставлял. К примеру, Виктору были неприятны даже тень надменности в человеке, всего лишь намек на довольство положением или просто неискренность. Качества, склонные вертеть не столько хозяином, сколько компанией, ее настроением, навязывая выбор – ставить нарушителя на место или не замечать. А значит, портить вечер в любом случае.

Среди приятелей были люди разных манер и увлечений – в большинстве поклонники альпинизма: работяги с авиазавода, врачи, коллеги по холостяцкому обороту и даже пилот – всех объединяла любовь к вершинам. До самозабвения. Последнее Виктор не разделял. Но в упорстве и риске, свойственных большинству «альпинистов», Бочкарев находил особую привлекательность. К тому же импонировала немногословность людей такой породы, некое одиночество среди своих, что в избытке давали горы. Думаю, многие разделят столь полуинтимное чувство, узнавая себя. Что поделать, он нуждался и в этом.

Ведь Самсонов, к которому тянулся, которого по-своему любил, обладал совсем другими качествами, коими и восполнял «перерывы» после восхождений. Вы удивитесь, но качества те казались чем-то сродни главному увлечению Виктора: «спуски» уже их с Самсоновым были тоже разного рода – крутые и не очень. Как и подъемы. Что, согласитесь, сближает.

«Крупняк» в команду не допускался по молчаливому согласию «клуба». И вообще, для тех, кого со временем покидает обычный человеческий облик, благовидный предлог становился «форс-мажором».

И все-таки при «осторожности» и умеренности Виктор «прокалывался». Как в «подборе», так и в личных поступках. Случалось это с завидной регулярностью. Делал иногда то, чего не хотел, затем, сожалея, впадал в хандру. Но с помощью коллеги забывал, гасил, приходил в себя. Оттого Самсонов и занимал особое положение. Муж Людмилы вызывал симпатию окружения простодушием. Этакая «нескрытность» друга объяснялась просто – скрывать было нечего, хамить не умел. Не завидовал и не хвалил, потому как получал удовольствие от малого, умея превратить «малое» в праздник. Последствия же «приключений» всегда сглаживал юмором, столь нужным и полезным не только «после», но и вообще – в рутине дней кафедры, вечеров у телевизора и ворчания женщин. К тому же Самсонов умел так раскрасить мотивы собственного понимания жизни, что становилось легче всем – и расстроенному разговором с женой Байтемирову, и неудачнику Птицину, да и любому просто огорченному новостями или бессонницей. Природная же память и способность друга размышлять нравилась Бочкареву и подавно. Именно поэтому сейчас так не хватало Самсонова, поэтому и ждал встречи, где не останется один в неприятных мыслях «тяжелого» мужского утра.

Однако в десять он еще лежал в постели. Мужчина повернулся, чтобы встать, но резкая боль в груди остановила. Он присел.

Последний год в минуты одиночества Виктору всё чаще вспоминалась первая любовь. Сейчас же, неведомо откуда взявшееся сожаление о ней, усиленное вчерашним, будто хлестнув по сердцу, унесло мысли в прошлое. Где любовь виделась чище, где трогала иначе, меняла мир. Память в этот раз сжимала сердце укоризной сильнее, делая минуту больней и мучительней.

За этот год многое изменилось – время настойчиво вело его к тому первому чувству. Раньше все было наоборот. Именно сила желания диктовала свою волю, определяла выбор. Чистота лишь напоминала о светлых страницах и только. Но не могла соперничать. Не могла еще отодвинуть, не допустить «обычных» мыслей в таких известных до оскомины ситуациях. Объяснения этому Бочкарев не находил, как и сегодня ответа на вопрос, почему боль подступила не так как раньше, ведь подобное вчерашнему случалось не раз. Раньше ею, болью были воспоминания, а сейчас он ощутил ее физически.