– Может, хорош уже… – Виктор блаженно вытянулся на нарах у стола.

В минутной тишине барабанная дробь по крыше напомнила друзьям, что не только люди, которые приходили сюда до них, искали, строили, добывали, но и дождь, ветер, тайга, вся природа была с ними в эти минуты. Говоря о себе. И здесь, в избушке – треском огня в печи, старыми газетами, банками, мхом меж теса по углам, и там, за дверью – шелестом и шумом заявляя свои права на частичку памяти. Разума и суда.

Самсонов потянулся было за хлебом, но тут обрывок пожелтевшего листа, торчавший из-под кастрюли, недовольно зашуршал, задетый рукавом. Он вытянул его, пробежал глазами и вслух прочел:

«1914 год. 1-й кавказский полк шел в авангарде к Тапаризскому перевалу. Всю ночь саперы «рубили» снежный проход в горах. Утром сотни двинулись по нему, словно по каналу, в котором казаков… не было видно на уровне его берегов. Горная батарея перешла на вьюки. Лошади проваливались по брюхо в снег и, не доставая до земли, падали на бок, валили пушки и были совершенно беспомощны… Ночь провели кошмарно – в холоде и голоде. Наутро ударил мороз. Нет ни сена для лошадей, ни топлива для варки чая. Оставив позади снеговой хребет, полк свалился в долину Аббага и потонул в мягкой сочной траве по животы лошадей… Рядом армянское село с церковью, где навалены трупы женщин и детей, зарезанных в ней же турками. Картина страшная».

– Ничего себе! «Одиссея казачьего офицера». «Записки полковника казачьего войска в девяти брошюрах-тетрадях». Откуда это здесь?!

– Ну-ка… – Бочкарев сел и протянул руку. Пробежал глазами строки. – Да… были люди… забытые герои, потерянные победы. Читал я о той войне. В шестнадцатом казачки взяли Эрзерум в третий раз за сто лет и Трапезунд – сейчас курорт Тробзон в Турции напротив Крыма. Представляешь, куда дошли. Причем, не взяли, а вернули. «Московский листок» тогда писал, мол, теперь надеемся, уж навсегда – не уйдем, не дадим армян резать. Еще там про терского казака было, офицера лейб-гвардии, по моему, как тот первым ворвался в город и был представлен к «Георгию», но отказался, мол, турки уже не сопротивлялись. Единственный случай отказа от креста «кавалера», между прочим, – он повертел лист. – Да-а-а… как попал сюда?

– Да внук чей-нибудь припрятал в тяжелые времена… видать дневник-то забрали недавно, а лист вывалился. Я-то вообще про кавказскую компанию ничего не слышал. Первая мировая, понятно, как повелось – с немцами.

– Турки были союзниками Германии, – назидательно заметил Бочкарев.

– Ничё не читал, – Самсонов помотал головой.

– А Юденич Николай Николаевич командовал кавказским фронтом. Большевичкам и в кошмарном сне не могло привидеться, что память о нем сохранится. Они ведь и сдали Эрзерум вместе с пол-Россией по Брестскому договору. Кто ж позорные страницы будет афишировать?

– Да-а-а, была страна. Держава! – брови Самсонова поднялись.

– Потом все эти казачки в Европе джигитовкой зарабатывали, – с досадой произнес Виктор.

– А моя бабушка, помню, всё повторяла: лишь бы не было войны.

– И у меня мать.

– Как-то смотрел передачу… там сын Юрия Никулина, прошедшего со своей пушкой от «финской» до парада победы всю «отечественную», вспоминает, что тема войны была для отца запретной. А почему?

– Неприятно, наверное, – Бочкарев пожал плечами.

– Думаю, всё не так просто. Любая война грязная с обеих сторон. Бесчеловечным, жестоким становится каждый. Хотя бы раз. В какой-то момент тебя вроде как «пробуют» на человечность – поддашься или нет. Останется что, или пойдет прахом, переступишь.

– А освободительная, «народная» война?

– Не… никакой «священной» войны быть не может. Даже в «патриотизме» полно зла и мерзости… допинг своего рода. А в наградах – обман.

– Ты уж в крайности не впадай, – перебил спутник. – Патриотизм, награды…

– Э, брат сложная категория. Наитруднейшая. А что, «нацики» в Украине не патриоты? Ты им об этом скажи. Статью одну читал – там автор убежден, что всякое частное проявление патриотизма неизбежно ведет к завышению личной самооценки, а коллективное – нации. Целых три страницы посвятил! Но финал – Нюрнбергский трибунал! Рано или поздно.

– А христианство ратный подвиг одобряет!

– Ты постой, постой, это другое… а вот о книге – там герой размышлял, размышлял, да складно так, убедительно, а потом как брякнет о патриотизме, я даже запомнил: «Его могилу я разрыл по пояс, и, обалдев, почувствовал – себе». Во как!

Бочкарев махнул рукой:

– Брось!

– Да я шучу… не так там. «Свой жизни путь пройдя до половины, я обернулся и… остолбенел!»

– Ты про награды начал, чем не угодили?

– Однажды в бане был разговор с ветераном – старый дед без одной ноги, а крепок, говорит мне уже в раздевалке: встать не могу, так напарился, мол, четвертую ходку сделал. Он в сорок втором лейтенантом попал на фронт, неделю взводным и сразу ротным стал.

– Война косила командиров, обычное дело.

– Да ты постой. Говорил, основная работа – поднять в атаку. Редко, когда сами вставали. Чуешь? – Самсонов замолк, что-то вспоминая. – К чему это я? А, вот – когда старик про четвертый-то раз в парную огорошил, в его-то годы!.. я возьми да брякни, мол, на звание «героя» тянет. Он помолчал и говорит: «Железки всё это, побрякушки. В молодости гордился, если куда идти – надевал, а теперь…» – и махнул рукой. Ты понял?!

Самсонов смотрел Виктору в глаза, ожидая реакции.

– Что понял? – не сообразил тот.

– Какая переоценка! Взгляда на орденишки-то! На войну. Потому как грязное дело. Не медали важны, а «марание души» цепляет, трагедия. Гнетет. Никулин-то это и понимал – не мог говорить о ней. А мы – не хотел, не хотел.

– ???

– Марание, марание. Каждому воину пришлось. Мы на гражданке-то через одного… – он осекся.

– Да-а-а, – протянул Бочкарев. – До сих пор смотрю его фильмы с удовольствием.

– Между прочим, церковь с давних времен советовала воинству год не причащаться после ратных дел. А тогда в душе толк знали! – Самсонов подвигал по столу алюминиевую тарелку. – Убийство оно и есть убийство. Грех. Я вот думаю – неужели девяносто лет надо прожить, чтобы войну понять. А за наградами и без войны лес рук тянется, ты в телевизор глянь! И ведь гордятся!

– Выходит, слово лишнее? В языке-то? – Бочкарев усмехнулся. – Награда.

– Выходит, бой не тот.

– Чего? А какой еще есть?

– Да тот, который всю жизнь ведешь… Думаешь, солдаты потом просто так к вере-то приходят? Путь им такой положен, видать. Самый тяжелый. Крест такой нести, не дай бог кому… – Самсонов вдруг опустил глаза и стал тереть пальцем закопченную тёсину стола. – За другой наградой приходят – остаться живым… и не в бою на земле, а на небе…по-настоящему.

– Ну, ты дал!.. – Бочкарев в который раз с восхищением посмотрел на него. – Людка? Выкрутился!! Колись!

Тот смущенно улыбался.

– Не, Витька, не выкручивался я.

– Да ладно, все верно – сколько народу положили… – друг повертел в руках пустой стакан, разглядывая. – А все-таки подобие справедливости построили. Даже после всего. Мне батя рассказывал, когда учился на энергетическом, одной стипендии хватало, чтобы жить. У них в общаге парень был, Климом звали, даже фамилию помню, Агалаков – запомнилась по необычности. Из деревни, многодетная семья… родители денег не присылали, так он в общий котел стипендию отдавал… хватало еще и на ресторан! Раз в месяц. Так что, катаклизмы катаклизмами, а кривая всегда выводила на империю! Помнишь? За что русские ни возьмутся – выходит автомат Калашникова!

Оба снова рассмеялись. Настроение вернулось.

– Так и лечили бесплатно.

– Да лечили-то так себе.

– Не скажи, – Виктор покачал головой. – Здесь в компании медиков гулял – там одна пара из Америки вернулась. Он гражданство даже получил, пенсию заработал – лет двадцать там сидели. Такое порассказывали! Знакомая родила – ей счет на тридцать тысяч зеленых пришел. Сейчас рожать в Москву летают. Бесплатно ведь! Я уж молчу про аппендикс какой или чего посерьезнее – пиши пропало. В кабалу пожизненно. А у нас – бесплатно. И вообще, если страховка дешевая – выкатят на коляске из больницы прямо на улицу и всё! А до пенсии дожить еще надо – женщины в шестьдесят семь уходят. А у Галки мать – в пятьдесят. Ну, по северному стажу, как здесь.