— Сядь, черт возьми! — прошептал Хорнблауэр, трясясь от гнева и отчаяния.
— Где Мэри? — спросил Хэйлс, как ни в чем не бывало.
— Молчать!
— Мэри! — сказал Хэйлс, навалившись на Хорнблауэра. — Мэри!
Каждое следующее слово было громче предыдущего. Хорнблауэр нутром чуял, что скоро Хэйлс начнет говорить в полный голос или даже закричит. Он вспомнил, как когда-то давно его отец-доктор говорил ему, что пациент после эпилептического припадка не отвечает за себя и нередко бывает опасен для окружающих.
— Мэри! — снова позвал Хэйлс.
Успех операции и жизнь сотни людей висели на волоске. Надо было утихомирить Хэйлса, причем немедленно. Хорнблауэр подумал, не стукнуть ли его рукояткой пистолета, нопод рукой было более подходящее оружие. Он снял трехфутовый дубовый брус румпеля и размахнулся им со всей вызванной отчаянием злостью.
Румпель обрушился Хэйлсу на голову, и тот, не закончив, начатое слово, рухнул на дно шлюпки. Команда шлюпки молчала, только Джексон тихо вздохнул — одобряюще или осуждающе Хорнблауэр так и не узнал, да его это и не волновало. Он исполнил свой долг, в этом он был уверен. Он прибил беспомощного идиота, скорее всего убил его, но не поставил под угрозу внезапность, от которой зависел успех операции. Он надел румпель на место и молча вернулся к своему делу — держаться в кильватере тендера.
Далеко впереди — в темноте было невозможно оценить расстояние — над поверхностью воды виднелся как бы сгусток черноты. Это мог быть корвет. Еще раз десять тихо взмахнули весла, и Хорнблауэр уже не сомневался. Сомс проявил чудеса лоцманского искусства, выведя шлюпки точно к намеченной цели. Тендер и баркас отошли в сторону от двух гичек: шлюпки расходились, готовясь одновременно начать атаку.
— Суши весла! — прошептал Хорнблауэр, и команда ялика перестала грести.
Теперь Хорнблауэр должен был дожидаться, пока атакующие закрепятся на палубе. Его руки судорожно сжимали румпель: возбуждение от расправы с Хэйлсом на время вышибло из его головы все мысли о необходимости взбираться в темноте по незнакомому такелажу. Теперь эти мысли вернулись с новой силой. Хорнблауэр боялся.
Корвет он видел, но шлюпки исчезли из поля зрения. Корвет покачивался на якорях, его мачты слабо виднелись на фоне ночного неба — и сюда ему придется лезть! Казалось, они вздымаются на неимоверную высоту. Хорнблауэр увидел, как вблизи корвета плеснула вода — шлюпки подходили быстро и кто-то неосторожно взмахнул веслом. В тот же момент с палубы послышался окрик, потом другой, в ответ со шлюпок раздался многоголосый рев, пронзительный и долгий. Кричали не просто так: оглушительный рев ошеломит спящего врага, а команда каждой шлюпки будет знать, где находятся остальные. Британские моряки орали, как сумасшедшие. На палубе корвета сверкнула вспышка, и послышался грохот — первый выстрел; вскоре по всей палубе уже палили пистолеты и гремели ружья.
— Вперед! — сказал Хорнблауэр. Приказ дался ему так тяжело, словно его вырвали на дыбе.
Ялик двинулся вперед. Хорнблауэр пытался одновременно овладеть своими чувствами и понять, что происходит на палубе. Причин выбирать тот или иной борт не было, левый борт был ближе, так что он подвел шлюпку к грот-русленю левого борта. Ему было так любопытно, что же происходит на палубе, что он едва не забыл приказать, чтоб убрали весла. Он положил румпель к ветру, шлюпка развернулась, и баковый матрос зацепился за корвет багром. С палубы наверху слышался звук, в точности такой же, как если бы лудильщик чинил кастрюлю — Хорнблауэр услышал этот странный звук, еще стоя на корме. Он проверил, на месте ли сабля и пистолет, и прыгнул на руслень. Отчаянным прыжком он допрыгнул до него и подтянулся. Руки его ухватились за ванты, ноги нащупали выбленки: он начал подниматься. В тот момент, когда его голова оказалась над фальшбортом, пистолетная вспышка на мгновение осветила сцену, и идущая на палубе борьба предстала в виде застывшей картины. Впереди и внизу британский матрос рубился с французом на абордажных саблях, и Хорнблауэр с изумлением понял, что звук, напомнивший ему о починке чайника, был звуком ударов сабли о саблю, тем самым, воспетым поэтами, бряцанием стали о сталь. Так романтично.
Пока он все это думал, он успел высоко взобраться по вантам. Почувствовав локтем путенс-ванты, он перебрался на них и повис спиной вниз, смертельной хваткой цепляясь за выбленки. Это продолжалось лишь две-три отчаянных секунды, потом он подтянулся и начал последний этап подъема. Вот и марса-рей. Хорнблауэр повис на нем, ища ногами перт. Боже милостивый! Ножного перта не было — его ноги болтались в воздухе, не находя опоры. Хорнблауэр висел в сотне футов над палубой и дергал ногами, словно младенец, которого отец держит на вытянутых руках. Ножного перта нет — возможно, французы убрали его именно на такой случай. Ножного перта нет, значит, до фока рея ему не добраться. И все-таки сезни надо отдать и парус распустить — от этого зависит успех операции. Хорнблауэр несколько раз видел, как отчаянные матросы бегают по рею, подобно канатоходцам. Это — единственный способ добраться до нока.
На мгновение у него перехватило дыхание — слабая плоть воспротивилась мысли о том, чтоб идти по рею над черной бездной. Это — страх, страх, лишающий мужчину мужества, обращающий внутренности его в воду, делающий бумажными ноги. Но деятельный мозг Хорнблауэра продолжал лихорадочно работать. Ему хватило решимости разделаться с бедным Хэйлсом. Ему хватило смелости, когда дело не касалось его самого: он недрогнувшей рукой прибил несчастного эпилептика. Вот, значит, на какую смелость он способен! Простым, вульгарным, физическим мужеством он не обладает. Это трусость, об этом люди шепчутся между собой. Мысль эту он вынести не мог — она была ужасней даже мысли о ночном падении на палубу. Набрав в грудь воздуха, он закинул колено на рей, подтянулся и встал. Под ногами он почувствовал круглое, обтянутое парусиной дерево и шестым чувством понял, что задерживаться здесь нельзя
— За мной, ребята! — закричал он и побежал по рею.
До нока было футов двадцать, и он покрыл их в несколько отчаянных прыжков. Совершенно не чувствуя страха, он присел, ухватился руками за рей и повис на нем всем телом, ощупью ища сезни. Рей подрагивал — значит Олдройд, которому назначено было идти за ним, пробежал следом — ему надо было пройти на шесть футов меньше. Можно не сомневаться, что остальная команда ялика тоже на рее, и что Клу повел свою половину матросов на правый нок. Это было ясно по тому, как быстро упал парус. Брас был сразу за Хорнблауэром. Опьяненный успехом, не думая больше об опасности, он ухватился за брас обеими руками и спрыгнул с рея. Обхватив ногами трос, он заскользил вниз.
Дурак! Неужели он никогда не научиться думать? Неужели он никогда не запомнит, что нельзя ни на секунду терять бдительность? Он заскользил так быстро, что тут же стер тросом ладони. Попытавшись крепче сжать руки, чтоб замедлить скорость, Хорнблауэр испытал такую боль, что вынужден был вновь ослабить хватку и скользить вниз, оставляя на тросе кожу. Ноги его коснулись палубы. Оглянувшись кругом, он моментально забыл про боль.
Брезжила серая заря. Звуки битвы стихли. Все было хорошо продумано: сто человек внезапно врываются на борт корвета, сметают якорную вахту и, пока не успели выскочить подвахтенные, одним махом захватывают корабль. С бака послышался громогласный крик Чадда:
— Канат перерублен, сэр! — С кормы закричал Эклз:
— Мистер Хорнблауэр!
— Сэр! — крикнул Хорнблауэр.
— Фалы разобрать!
Матросы бросились на подмогу — не только команда ялика, но и все предприимчивые и смелые моряки. Фалы, шкоты, брасы: парус, поставленный наивыгоднейшим образом, набрал в себя легкий южный ветер, «Папийон» развернулся, готовый плыть с начинающимся отливом. Заря быстро разгоралась, над головой висел легкий туман.
Над правой раковиной пронесся ужасающий рев, затем мглистый воздух разорвали дикие, неестественно громкие крики. Мимо Хорнблауэра пронеслось пушечное ядро — первое в его жизни.
