Проснулся он в конце дня, когда одеревенелый от усталости Мэтьюз вынужден был уступить руль Карсону. После этого они по очереди несли вахту, один со шкотом, другой у руля, в то время как двое других пытались немного отдохнуть. Хорнблауэр нес свою вахту у шкота, за румпель не брался, особенно ночью — он знал, что у него не хватит сноровки управлять шлюпкой, руководствуясь лишь ощущением ветра на щеке и румпеля в руках.

Только после завтрака на следующий день — уже почти в полдень — они заметили парус. Первым увидел его один из французов, его возбужденный крик поднял остальных. Три прямых паруса возникли на горизонте с наветренной стороны и начали быстро приближаться, так что всякий раз, как шлюпка поднималась на волне, было видно все больше парусов.

— Что о нем думаете, Мэтьюз? — спросил Хорнблауэр. Вся лодка гудела от оживленного французского говора.

— Точно не скажу, сэр, но чтой-то он мне не нравится, — с сомнением произнес Мэтьюз. — При таком бризе у него должны стоять брамсели, да и нижние прямые паруса тоже, а их нет. Да и форма его кливера мне не нравится, сэр. Как бы он не оказался французом, сэр.

Мирное судно, конечно, должно нести все возможные паруса. Это их не несло. Значит, оно преследует какие-то воинственные цели. Однако и в таком случае больше шансов, что оно английское, чем французское, даже здесь, в Бискайском заливе. Хорнблауэр пристально вглядывался: небольшое суденышко, хотя и с полным парусным вооружением, с гладкой верхней палубой, на вид быстроходное. Теперь временами был виден и корпус с одним рядом пушечных портов.

— Как пить дать, француз, сэр, — сказал Хантер. — Капер, наверное.

— Повороту через фордевинд! — скомандовал Хорнблауэр.

Они развернулись и взяли курс прямо от корабля. Но на войне, как в джунглях, бежать — значит спровоцировать погоню и нападение. Корабль поднял нижние прямые паруса и брамсели, обогнал шлюпку на полкабельтова и лег в дрейф, отрезав им путь к отступлению. Возле леера столпились любопытные — большая команда для такого маленького судна.

Шлюпку окрикнули, и слова были французскими. Английские моряки разразились проклятиями, французский капитан радостно вскочил и отвечал, а французская команда подвела шлюпку к судну.

Красивый молодой человек в лиловом сюртуке с галуном приветствовал Хорнблауэра, когда тот ступил на борт.

— Добро пожаловать, сударь, на борт «Пики», — сказал он по-французски. — Я — Невиль, капитан этого капера. А вы?

— Его британского величества фрегата «Неустанный» мичман Хорнблауэр, — был ответ.

— Мне кажется, вы не в духе, — сказал Невиль. — Умоляю вас, не принимайте так близко к сердцу превратности войны. Вы можете располагаться на этом судне, до прибытия в порт, со всеми возможными удобствами. Прошу вас, чувствуйте себя как дома. Вот, к слову, эти пистолеты за поясом. Они, наверное, вам изрядно мешают. Позвольте мне избавить вас от лишней тяжести.

С этими словами он аккуратно извлек пистолеты у Хорнблауэра из-за пояса, еще раз пристально оглядел его и продолжал:

— Ваш кортик, сударь. Будьте так любезны, одолжите его мне. Уверяю вас, при расставании я его верну. А пока вы здесь, на борту, боюсь, как бы обладание оружием, которое осторожность советует счесть смертельным, не толкнуло вас в юношеской горячности на какое-нибудь безрассудство. Тысяча благодарностей. Теперь, если позволите, я покажу приготовленное для вас помещение.

Отвесив церемонный поклон, он повел Хорнблауэра вниз. Под двумя палубами, вероятно, фута на два ниже ватерлинии, располагался большой пустой твиндек, полутемный и едва проветриваемый люками.

— Наша невольничья палуба, — небрежно пояснил Невиль.

— Невольничья? — переспросил Хорнблауэр.

— Да. Здесь во время плаванья находились рабы.

Хорнблауэру все сразу стало ясно. Невольничье судно можно легко и быстро превратить в каперское. Оно несет достаточно пушек, чтобы отразить любую атаку во время рейдов по африканским рекам, оно быстроходнее обычного торгового судна, и потому, что не нуждается в большом трюме, и потому, что скорость крайне желательна при перевозке такого скоропортящегося груза, как рабы. Оно вмещало большую команду, а также много провизии и воды, необходимых для долгого плавания в поисках призов.

— Из-за последних событий, о которых вы, сударь, вероятно, наслышаны, наш рынок в Сан-Доминго для нас закрыт, — продолжал Невиль, — и для того, чтобы «Пика» продолжала оправдывать вложенные в нее средства, мне пришлось сделать из нее капер. Более того, ввиду деятельности Комитета общественного спасения Париж сейчас — куда более нездоровое место, чем даже западное побережье Африки, и я решил сам возглавить экспедицию. Тем более, что для того, чтобы вложенные в каперское дело средства приносили доход, требуются целеустремленность и твердость.

Лицо Невиля на мгновенье приобрело выражение суровой решимости, но тут же смягчилось, изобразив все ту же ничего не значащую любезность.

— Дверь в той переборке, — сказал Невиль, — ведет в помещение, отведенное мной для пленных офицеров. Здесь, как видите, ваша койка. Прошу вас располагаться как дома. Если корабль вступит в бой — надеюсь, это будет случаться часто, — люки наверху будут задраены. В остальное время можете перемещаться вполне свободно. Все же считаю нужным добавить, что любая безрассудная попытка со стороны пленных помешать работе или благосостоянию корабля вызовет глубокое неудовольствие команды. Они, понимаете ли, служат за долю в прибыли, рискуя при этом жизнью и свободой. Поэтому не удивлюсь, если всякого, кто неосторожно подвергнет опасности их свободу и дивиденды, попросту выкинут за борт.

Хорнблауэр заставил себя ответить — нельзя было показать, что от расчетливой жестокости последних слов он едва не потерял дар речи.

— Я понял.

— Замечательно. Могу ли я еще чем-нибудь быть полезен?

Хорнблауэр обвел взглядом пустое помещение, освещенное тусклым светом качающейся масляной лампы, — здесь ему предстояло томиться в одиночном заключении.

— Могу я попросить что-нибудь почитать? — спросил он. Невиль на минуту задумался.

— Боюсь, тут есть только специальная литература, — сказал он. — Могу дать вам «Принципы навигации» Гранжана, «Руководство по морскому делу» Лебрена и еще что-нибудь в том же роде, если вы полагаете, что сможете разобрать тот французский, на котором они написаны.

— Я попытаюсь, — сказал Хорнблауэр.

Наверное, было к лучшему, что он получил такую трудную пищу для ума. Усилие, требовавшееся для того, чтобы одновременно читать по-французски и осваивать морское дело, занимало его мысли в те кошмарные дни, когда «Пика» рыскала по морю в поисках добычи. Большую часть времени французы попросту не замечали Хорнблауэра — ему пришлось добиваться встречи с Невилем, чтобы заявить протест по поводу использования четырех британских моряков на тяжелой работе у помпы. Из спора, если это вообще можно было назвать спором, он вышел проигравшим: Невиль холодно отказался обсуждать эту тему. Хорнблауэр вернулся к себе с горящими щеками и красными ушами; как всегда после моральной встряски, сознание своей вины вернулось к нему с новой силой.

Если бы он раньше заделал эту пробоину! Более сообразительный офицер так бы и поступил. Он потерял корабль, драгоценный приз «Неустанного», и оправдания ему нет. Иногда Хорнблауэр заставлял себя взглянуть на дело спокойно. Профессионально он, возможно — да почти наверняка, — не будет наказан за свое упущение. Мичмана с призовой командой из четырех матросов на борту двухсоттонного брига, подвергшегося артиллерийскому обстрелу фрегата, не будут серьезно винить за то, что этот бриг с ним затонул. Но в то же время Хорнблауэр знал, что виноват, пусть даже отчасти. Если это невежество — нет оправданий невежеству. Если он за другими многочисленными заботами не вспомнил о пробоине, это некомпетентность, и нет оправданья некомпетентности. Он вновь и вновь перебирал события того дня, погружаясь в пучину отчаяния и презрения к себе, и некому было его утешить. Хуже всего был день его рождения, день, когда ему исполнилось восемнадцать. Восемнадцать лет — и он бесславный пленник в руках французского капера! Его самоуважение упало до самой низкой отметки.