Город умирал в одиночестве, как брошенный всеми неизлечимый больной. Люди покинули его, но отзвуки угасающей жизни всё ещё тревожили предсмертный покой. Хлопали на ветру двери и разноцветные тенты на плоских крышах, журчала вода в акведуке, трещали и жалобно постанывали деревянные балки – скелеты всех здешних строений, – надломанные и покосившиеся после первых подземных толчков.

Изредка в глубине спускающихся к гавани кварталов что-то с грохотом рушилось, и эхо прокатывалось по опустевшим улицам, вымощенным разноцветным туфом, а уцелевшие дома в страхе жались друг к другу, предчувствуя, что тоже ждет не менее страшная участь.

Лишь старый орел-бородач был безмолвным свидетелем последнего дня жизни города. Он восседал на крыше высокого трехэтажного особняка. В отличие от большинства живых существ, орел по доброй воле решил остаться на погибающем острове.

Немигающим взглядом пронзительных старческих глаз с широкой ярко-красной каймой вокруг желтоватого белка он наблюдал, как уходит в небытие весь его мир – мир сытой, довольной жизни в одном из самых красивых и богатых мест Ойкумены.

Стронгиле был непохож на другие участки суши, обжитые людьми в Минойском море. В переводе с местного наречья, представляющего собой смесь минойского языка с островными диалектами, это название означало «круглая земля». В действительности же над уровнем моря выступало сразу два, будто бы вложенных друг в друга округлых острова.

Первый – большая широкая подкова с долинами, лесами и городами. В её центре, заполненном морской водой, – второй, небольшой гористый участок суши, макушка притихшего до поры вулкана. Местные называли их просто: Большой остров и Гора, а вместе они составляли одно из самых мощных, богатых и поистине прекрасных островных государств того времени.

В отличие от многочисленных каменистых, выветренных осколков тверди, выступающих из блестящего, как лазуритовая египетская эмаль, моря, Стронгиле был настоящей жемчужиной архипелага. На соседних островах люди ютились в небольших бедных городках, орошая потом неподатливую землю и мастеря нехитрые поделки на продажу редким купцам, а на Круглой земле жизнь была преисполнена довольства и достатка. Казалось, чем бы ни занимались местные жители, всё они превращали в чистое золото.

Почва Большого острова была плодородна как сама Великая Матерь Деметра, а реки чисты и полноводны, так что крестьяне могли собирать по несколько урожаев за сезон. Ремесленники всех сортов, от гончара до златокузнеца, создавали дивные произведения искусства, пользующиеся спросом везде, где знали толк в роскоши.

Торговать здесь тоже умели, как нигде, – расположение обязывало. Ведь Стронгиле стоял на пересечении важнейших путей, по которым разнообразные товары шли от жарких пустынь Египта и Южных Царств до лесистых гор Пелопоннеса и от изъеденных ветрами Бриареевых столпов до крепкостенной Трои. Здесь встречались купцы со всего света, затоваривались и продавали привезенное.

Заслуженной славной пользовались и местные корабелы. Уникальный ландшафт позволял оборудовать до сотни верфей по внешнему и внутреннему периметру Большого острова, которые никогда не простаивали. Чужестранцы платили баснословные суммы драгоценными металлами и товарами, только бы их корабль был построен руками этих мастеров. Ведь после того, как суда спускались на воду, сама Морская Владычица Афина благоволила их творениям – не было кораблей быстрее, крепче и маневреннее. Но еще ценнее были карты и периплы¹, которые можно было здесь раздобыть. Ни один народ, дерзающий ходить по океану, не знал его лучше жителей Круглого острова, разве что сами критяне.

Веками люди здесь жили в благополучии и роскоши, но даже царю с супругой, свитой и приближенными, в итоге пришлось оставить эти земли. Они погрузили на крутобортые корабли всё свое драгоценное добро, подняли якорные камни и направились к Криту, спасаясь от грядущей катастрофы.

Хотя люди, как известно любой птице, непроходимо глупы, а потому оказались в числе последних, почуявших смерть. Еще семь дней назад все летуны, от грозного ястреба до маленькой ласточки, со страшным гвалтом поднялись в небо. Покружив на прощание над щедрыми лесами, полями и долинами, они устремились в море.

Но орел остался. Его огромные серебристо-черные с белыми росчерками крылья, которые давно могли помочь птице оказаться вдали от этой обреченной земли, были покорно сложены. Ветер трепал густое пушистое бело-рыжее оперенье на мощных когтистых лапах, груди и голове орла. Черная бородка – пучок жестких перьев и щетинок под голубовато-серым загнутым клювом, металась в разные стороны, но сам хищник был совершенно неподвижен.

Где-то в глубине птичьего сознания пульсировал привычный, столько раз выручавший его сигнал опасности, взывающий, приказывающий, умоляющий расправить крылья и унестись прочь от отвратительного сернистого запаха, отравившего источники, от подрагивающей в предсмертных конвульсиях земли, и, в первую очередь, от почерневшей, разбухшей, ожившей горы, торчащей из воды как гнилой зуб в пасти гигантского чудовища.

Но орел был стар, и жизнь многому его научила. Например, он знал, что травма крыла, полученная пару лет назад в драке с тем молодым нахалом, посмевшим покуситься на его добычу, не даст ему долететь до ближайшей суши, где можно было бы укрыться, как это сделали люди. Да и как бросить свои горы? Здесь среди холодных скал много лет назад он свил большое, крепкое гнездо, ставшее домом для него самого, его верной орлицы и множества птенцов, вскормленных за долгие годы совместной жизни. Он пережил свою спутницу уже на добрый десяток лет, но, видно, пришла пора присоединиться к ней в последнем полете.

К тому же, не престало почтенному орлу трепыхаться перед смертью, как какая-то глупая рыбешка, растрачивая драгоценное время в метаниях над сгоревшим гнездом. Орел решил, что гораздо интереснее наблюдать за тем, как стремительно изменяется облик родного острова, каждым перышком чувствуя, что и это – всего лишь прелюдия к чему-то ещё более ужасающему, грандиозному и захватывающему одновременно.

Окончательно город опустел два дня назад, когда чистый весенний воздух в одночасье побелел от взвеси тонкого, похожего на хрупкий высокогорный снег, пепла. Вершина в центре заполненной морской водой кальдеры несколько раз содрогнулась, и робко задымила, пробуждаясь от долгого сна.

Хотя первыми шум подняли жрицы. Они знали, что когда-то это случится. Благочестивые служительницы Великой Матери месяцами не уставали повторять, что гнев Её страшен, и кара настигнет всех нечестивцев, когда двери Её подводного дворца распахнутся. «Нам выпала великая честь, великое счастье – говорили они, – быть привратниками, жить там, где мир богов встречается с миром людей. Но теперь Она предупреждает нас и дает время уйти с её земель, чтобы они могли вернуться в огонь и воду».

Как и предрекало предание, Богиня подавала множество знаков и те, кто внял им, получил шанс на спасение. Первыми она отправила к людям своих посланников – гигантских глубинных рыб, которые задолго до того, как вулкан проснулся, стали попадаться в рыбачьи сети и десятками выбрасываться на берег.

Орел и его собраться тогда всласть полакомились мясом огромных, в три-четыре человеческих роста, морских созданий, похожих на серебристо-белых змей. Вдоль всего длинного плоского тела этих устрашающих и прекрасных существ шел ярко-красный плавник, превращающийся на маленькой хищной голове в настоящий венец, из-за которого рыбаки прозвали их рыбьими царями², и найдя на берегу, не ели, а хоронили с почестями. Глупцы.

Затем привезенный из Египта в храм Владычицы Зверей крокодил в ночь перед первыми толчками отказался принимать подношения и принялся страшно гортанно рычать, изгибаясь мощным кожистым телом, задирая к небесам клыкастую пасть и шипастый хвост. Тогда египтяне как один подняли паруса и, побросав дела, ринулись прочь с острова, твердя, что, если священное животное Себека так беснуется, значит гнева богов не миновать. А за ними потянулись финикийцы и остальные торговцы.