С тех пор я покорно ходил в школу, и,– как я и ожидал!– одноклассники с удовольствием приняли меня в свои «лапы». Первый месяц я старался ничем не выделяться, сливаясь с окружающими, но уже сформированное обо мне мнение, этим лишь усугубляло «отношение» ко мне, способствуя еще большей изоляции. Я уже был изгнан ими, задолго до моего возвращения в школу. Но это лишь повторно доказывало, что я сам себя ощущал «другим», избрав себе «обходной» путь. Друзей у меня вовсе не было, и большую часть времени я находил радость в общении и соприкосновении с природой; наблюдением издалека за радостью стадного инстинкта возвращающихся домой, школьников. Конечно же, была еще одна небольшая группка изгнанников-заучек, но которые все же оставались «при реальности», тогда как я оставался в «своем мире». Временами я прибивался к их компании,– в моменты холодного отчуждения или унижения меня группой одноклассников,– хотя, даже в такие моменты, их кружок «доверенных» не размыкался передо мной руками поддержки. В результате чего я и их стал избегать. Я испробовал многие способы самозащиты, но неприязнь меня, видимо, была неизбежной. А я просто жил по понятиям и порядкам своего фантастического мира и именно эта непонятная отстраненность выводила их. При всем при этом, стоило мне дать отпор, зачастую словесный, как они мигом терялись,– не зная характера моих дальнейших действий,– и замолкали. Будь каждый из них одиночкой, я бы запросто их «сделал»; но толпа – лишь мысли о ней – наводила на меня необузданный страх!. В поисках спасения, я бился под их влиятельными и жестокими выкрикиваниями,– как птица, скованная клеткой. Каждый новый день я терпел на последнем «вдохе», но все же я верил, что когда-нибудь, я «расправлю крылья» и воспарю над их «посредственной приземленностью».

Со временем и в тетушке объявилась неопределенная неприязнь ко мне, как мне думалось, потому, что я ни каплей не походил на ее сына.. А может и потому, что я неестественно угодливо слушался ее, тогда как ее сын, вероятно, не был таким беспрекословным. Стальная цепь моих тянущихся дней, сковавших мои руки и ноги, была беспросветной каторгой, и по возвращению домой, легче не становилось. Каждый день тетушка «выносила» мое самоуважение; попытайся я прекословить, как она бы мигом мне напомнила, где бы я сейчас находился без ее доброты и человечности.

Зима наступила так неожиданно, что мне пришлось напяливать костюм тетушкиного сына, который оказался заметно шире моего размера, да и длиннее, лучше не скажешь – шарпей с шаркающей походкой. По дороге в школу и при нахождении в ее холодных «тюремных» стенах, мои глаза непроизвольно испускали слезливость; с возвращением домой они становились куда более чувствительными к любому веянию слабого ветра и мелких пылинок, им разносимых. Но одноклассники, – кто же, как не они! – очень учтиво подмечали мою невыносимость и удобным моментом ее высмеивали, заранее исключив из своего сплоченного круга «единомышленников». Кто-то, потехи ради, подходил ко мне, давал пустые советы, абы развеселить наблюдателей. Случился и такой момент, когда от меня отвернулись все подчистую, даже преподаватели!– вызывающие отвечать на заданные задания, как специально, в числе самых первых и самых «невинных». Если я знал ответ – что зачастую – то терялся, глядя на остальных в единой массе, только этого и добивавшихся. Если мне удавалось выдавить из себя ответ, то куча обсуждающих и насмехающихся перебрасываний «подколками» – от парты к парте – не давали мне спокойно пройти к своей парте, то и дело подставляя подножки и отпуская оплеухи. И никакого просветления на моем слепом рытье «черной земли». Кто я такой на этой земле; зачем я такой нужен? А если же я абсолютно бесполезен и другие мне это просто доказывают..

Стоял прохладный вечер ранней весны. В свой единственный выходной я уходил из дому, привидением исследуя нелюдимые улицы, изредка освещаемые тусклой сонностью фонарей. Тем днем ноги вывели меня в сторону моста, от «корней» которого, прямо над ним, высилась гора, ушедшая в долгий сон и обросшая за долгие столетия, множеством мелких и побольше, сильных и не очень, ветвистых крон возвышающихся деревьев, теперь объятых вечерним сумраком,– таких же величественных и могучих, как сама «Хозяйка Гора». Когда я, приближаясь, это осознавал, мои тяжелые и измученные буднями мысли, покинули мою голову, обретя покой, коим я изначально был одарен Вечностью. После очередной вылазки в мир природы, я мог назвать свой выходной – удачным. Каждый раз я приходил сюда, как на какое-то важное совещание, только чтобы насытиться силой и спокойствием, по-матерински любяще даваемой мне Горой. По-всякому бывало: порой, я брал с собой подстилку и плед с фонарем, чтобы на дольше удержать нить, связующую меня с ней; могу даже осмелиться сказать: наряду с родственной нитью. Казалось, мы начали с ней отлично друг друга понимать и тогда, чтобы меня ободрить, она устанавливала еле слышимый шорох листьев в своих – воинственно оберегающих ее – рядах деревьев-солдат. Тогда я прислушивался. Ее спокойствие лилось живительной силой по моей угнетенной душе; и я всегда благодарил ее, уходя, а она все так же, едва слышно, благосклонно провожала меня поднятием ветра,– как, вроде, исходившим из ее недр. После этого я никогда не спешил быстрее вернуться домой. Я брел по полю, окутанному тишиной ночи; поглаживал длинную сухую траву у проселочной дороги. Когда же я все-таки возвращался, переступив порог суетливости приютившего меня дома, мой внутренний покой содрогался, шаг за шагом растворяясь от несправедливой воли судьбы, заключившей меня здесь.. Постоянное тарахтение тарелок; монотонное репение речей телевизора, вечно что-то провозглашающих и к чему-то призывающих, где в зале, при тусклом слабом освещении, на него вечно залипает глава семьи, с оттопыренной от «всеуслышания», губой. Вся эта вязкая, застоявшаяся рутина, болотом иссушала во мне всю энергию и желание; я запирался в комнате, для того, чтобы за оставшийся час до сна, осведомиться о домашних заданиях на следующий день; но в моей голове начинался шум и хаос, только я целенаправленно садился за это дело. Меня «опускала» и отбивала охоту только одна мысль: «И что с того, что я выучу; меня все равно никто никогда не оценит по заслугам; зато высмеянным и опозоренным – даже против воли – я вполне могу остаться». Так, каждый раз определяя свой удел, я не был в силах продолжать учения; ставил на стол локти; прикрывал от себя свои же слезы и укорял свою безнадежность: «Бабушка, я хочу к тебе!..»– вскрикивал я, ударяя со всей силы кулаком о стол и вновь припадая к нему головой.

После осушения слез, полный страха перед будущим днем,– заранее определенным мной как «неудачным»,– я выключал светильник, вновь окунаясь в холодную, чужую кровать, сковывающую каждый раз меня холодным потом от повторяющихся ужасных сновидений. Как медленно выжимаемая мочалка, с каждым последующим днем я терял все больше слов, составлявших – и до того редкое – общение с окружающими. Меньше общался, меньше хотелось – как привычка, пока не начал избегать абсолютно всех. И думал: «Сколько еще? Как долго терпеть? Я сам себя перестал понимать, да так, что даже в мыслях мой голос перестал звучать разборчиво. Я теряю, но что?… Наверное – Смысл.. Но почему? – Потому что слишком много думаю; а от усталости «думать», мой мозг стал больше «до-думывать»; он перегрелся; усилия напрасны». «Солнце, здравствуй!»– говорил я закату, уходящему в ночь.

В тот день утро встретило меня бледной и тоскливой краской. Не было сил подняться с кровати. Грохочущий звук за окном,– видимо, строительных работ,– дал мне толчок бодрости и наконец-то я встал; встал как вкопанный. Мысль о сборе в школу не давала мне никакого стимула; да и вообще я ощутил какую-то свободу от этой обязанности «посещать»… мне вдруг стало безразлично. Послышался вкрадчивый шум за дверью комнаты. Я задумал защитить себя от налета тети,– вечно врывающейся ко мне без стука ровно в 7:30 утра,– и тогда же запер дверь. Шум прекратился; тетя остановилась у двери. Ее пронзительный голос как «пила в действии», не заставил себя долго ждать: