И я подумал: таким именем меня еще никто никогда не называл (но мне понравилось; стало уютно в самом себе). Однако сейчас в моей голове кружились письма, лежавшие в комнате на столе и поэтому сконцентрироваться, и дать тетушке ответ у меня так и не вышло.

– Да не-ет… Все в полном порядке, и комната… Но-о все так, словно там кто-то жил.. Ваш сын?

Она резко вздрогнула на последнем слове, медленно и горестно склонив голову при тихом вздохе.

– Да, но два года назад…– сказала она с запинкой и заметным напряжением.

Она помнила. Но с ее напряжением у меня никак в голове не укладывалось, что мальчика уже нет; можно сказать, загадка все еще оставалась.

– ..А сколько ему было тогда лет, если могу спросить,– решился уточнить я.

– Ну, конечно же.. Он был твоего возраста. Вы с ним очень похожи..– отвечала она, покраснев от удержания сантиментов.

Я задумался; в результате мне на ум пришла картинка, как птенец выпадает из гнезда; это воображаемое действие в голове постоянно набирало обороты, возобновляясь с места падения. Я все старался совладать с мыслями. После этого, на мой несчастный ум наложился человеческий образ матери птенца – тетушки Коралины, не успевшей опомниться от случившегося несчастья.

Я даже сам не заметил как, склонив голову, «завис» в раздумьях на минуту; когда мысли удалось побороть, я уже тогда ощутил на себе тетину доброжелательную и давно смирившуюся улыбку, и следом поднял глаза.

– Пей, пей, дорогой,– заботливо напомнила она о чае,– вода уже, стало быть, нагрелась, можешь потом пойти обмыться.

Так между нами устанавливалась какая-то связь. Было неясное ощущение, будто бы она увидела во мне надежду. Пока я возобновлял в себе силы от поющих брызгов воды из ковшика,– и это время было одним из самых лучших за весь день!– тетушка довольно быстро умудрилась привести в уют мою пыльную комнату. Спал я с открытой настежь дверью, включенным ночником и окном на «проветривании». Ветви яблони бились о мое окно; я лежал рядом с ним и это звучание создало для меня невидимую изоляцию от страха осознания реальности. Меня убаюкала эта симфония ветвей и ветра, теперь мягко поглаживающих окно. Уснул я быстро и спал крепко.

Похороны должны были пройти уже через несколько дней, но тетушка Коралина сказала, чтобы я не беспокоился и что она сама сходит на них,– она мне пояснила, что является близкой родственницей моей мамы по бабушкиной линии, а, соответственно, и бабушки. Не долго раздумывая, она мне радостно сообщила, что денег в семье достаточно, чтобы я опять пошел в школу. Причем, мне показалось, выразить свое нежелание – оголив свою больную сторону этого предложения – значило бы поставить под вопрос ее стабильное ко мне, добродушное расположение. Таким образом я просидел в комнате со скрипучим нежеланием обдумывать эту дилемму. На душе, тихим маршем – затем все громче и отчетливее – маршировала осень, несущая прошлое одиночество школьных лет. Завтра я должен буду отправиться на учебу.. и всё потому, что я просто боюсь нарушить установленные отношения с тетей. Мне всегда было боязно смотреть, как кто-то меняется во взгляде, когда я высказываю свою точку зрения. Поэтому я покорно ожидал судного грома школьных колоколов.

В результате, я досидел в комнате с выключенным светом до темноты. Во мне прогрессировало отчаянное желание высказаться, ведь проблема,– и я это понимал,– действительно была; но я не знал достаточно хорошо тетушкиного характера, чтобы хотя бы просто начать с ней – как я сам решил – серьезный разговор. Прежде же я долго мучил себя воображаемыми последствиями; неожиданными поворотами разговора.

Я вновь ощутил себя изолированным от общества, в скорлупе своих страхов и проблем, – одним словом – одиночкой. Какое кому дело до меня, когда все твердят о банальной обеспеченности в будущем, хотя на самом деле каждый занят только собой и своими проблемами, и кому охота возиться с неизвестным мальчиком?. Отчаявшись и определивши свое одинокое существование в защитную обособленность, я, в победоносной решительности, надумал нагрянуть в кухню. Вышел из комнаты в воодушевленном устремлении; сердце отчаянно рвалось из моей груди; весь вспотел; но мой голос, можно было подумать, смог бы лишь угодливо мурлыкать от перенапряжения и волнения, объявившегося в шаге от кухни.

– Тетя, – начал было я, налетев и окружив ее «юлой»,– присядьте, мне нужно с вами обсудить,– продолжал я уже преломившимся голосом, предвидящим тяжелую тему.

И вдруг мне абсолютно перехотелось что-либо обсуждать; я уже не рад был своему рвению..

– О, дорогуша, если тебе что-то необходимо для занятий, я подумала, можешь порыться в ящиках стола!..– предложила она мне любезно и учтиво, при этом, все же, взглянув на меня с болью в глазах.

..И только она захотела, было, развернуться обратно к плите, как я мягко придержал ее за руку.

– Но, тетя Коралина, я не могу в школу пойти!..– еле вымолвил я, уже не надеясь ее адекватной реакции.

– Так, так, так, дорогой мой… Может, стоит поговорить?– ответила она явно обеспокоенно, кладя сверху на мою руку свою и подхватив ее длинными мягкими пальцами у ладони.

Мое сердце зашлось выбивать безобразный ритм по ребрам; я боялся поднять на тетю глаза, чтобы не взглянуть в «ее», которые, согласно моему пониманию, должны были измениться до неузнаваемости.

–Ну-у-у не-е-ет… Просто мне бабушка сама говорила, что школа..– пролепетал я, но не успев досказать, тетя переиначила и продолжила «мою» мысль:

– Конечно же, будет служить развитию твоей личности, Йозеф,– убежденно кивая, докончила она. – К тому же школа эта особенная, тебе там будет хорошо.. Ты ведь раньше, насколько я знаю по рассказам твоей бабули, тоже туда ходил? Я бы сейчас, будь на твоем месте, беззаботно вернулась бы в свои школьные годы, а так – это детский лепет. Ты пока еще не знал трудностей, сынок!..– убежденно сказала она и вновь поникла.

«Но я знал!– перебил ее я, но, изначально, в своих мыслях, так неаккуратно вырвавшихся наружу бурчанием под нос (но, по-честному, для меня всегда трудностью являлось взаимодействие и общение с людьми)».

– Что ты сказал? Знал? – недоуменно опомнилась она.

– Знал!– повторил я увереннее и раздраженнее.

Я – Мальчик, посмел перечить ее взрослой невидящей мудрости, и в тот же момент мое сердце съежилось. Теперь, словесный барьер между нами – по моему ощущению – был снят абсолютно и окончательно, что настораживало мыслью о полной беззащитности перед ней.

Я же утешал себя мыслью: «Самыми успешными становятся не те, которые «глотают» книжки и тихо «существуют», а те, кто полны энергии противодействовать в свою угоду: хитростью; ловкостью; задиристостью. Я же находился в «первых» из описанных,– и этим гордился!– а вторые, своей уверенной ловкостью, лихо выбивали, и, кажется, продолжат выбивать мною высиженные знания; потом я, униженный, сидел и, видимо, буду сидеть и слушать, как кто-то из этой «банды» тянет руку, и выкрикивает мои ответы. Когда,– по своему опыту,– ты отличаешься, тебя сторонятся и с удовольствием игнорируют, не минуя унижением и твою личность».

– А ты будь пообщительней, поактивней, ведь ты же идешь за знаниями,– словно читая мои мысли, продолжила она.

– Теть, да как я только не пробовал!..– грустно сказал я, умышленно добиваясь ее расположения к моей проблеме. – Но, видимо, я все равно чем то от них отличаюсь.. И я туда не вернусь! Это позорно!– тоном плаксивого моления заверил я.

В свою очередь на ее лице читалась недоверчивость и ухмыляющаяся непроницаемость. Она строго сторонилась своего мнения, безо всяких поблажек для меня. Во мне что-то перещелкнуло. Она будто бы не хотела слышать меня; словно в кривом искажении моей настоящей сложности, до нее доходили лишь мои «заученные» детские страхи.. Тетя была убеждена, что отношение сверстников ко мне – лишь причина моего «максимализма восприятия»; я же, наряду со своими одногодками, воспринимал это все как нельзя трагически, так как границы «взрослого восприятия» еще не переступал.