На лестнице послышались тяжелые шаги, громыхание сабли о ступени. Дверь резко распахнулась. На пороге – возбужденный, запыхавшийся Бонапарт в парадном, расшитом золотом мундире, рядом с ним смущенный мальчишка Лемеруа. Наполеон был бледен, его серо-голубые глаза горели, словно раскаленные угли, правая его рука невольно дергалась – верный признак нервного возбуждения.

От двери он кинулся к своей смуглой богине, упал перед ней на колени, охватил ее за талию обеими руками, словно находился не в городской мэрии, а в ее будуаре, с ней наедине.

– Жозефина, дорогая, прости меня! Мне так и не удалось вовремя справиться со всеми делами. Всю ночь не спал, пришлось проверять боеготовность частей, отправляемых в Италию, черт бы их побрал! Бежал сюда всю дорогу, как помешанный, даже не взял фиакр, на нем еще медленнее! Прости меня, мой ангел!

Жозефина снисходительно кивнула.

Только значительно позже ей стала известна истинная причина столь долгой задержки жениха. Оказывается, этот ослепленный страстью генерал не терял при этом головы. Жозефина, пытаясь набить себе цену, пошла на обман и сообщила своему будущему второму мужу, что у нее на Мартинике – большое состояние, приносящее более 50 000 ливров дохода ежегодно. Вот Бонапарт и решил перед бракосочетанием на всякий случай все проверить. Битых два часа он проторчал у ее банкира и покровителя Эмера, но тот ни словом, ни намеком не выдал ложь Жозефины.

– Какая разница сейчас гражданину генералу, – увещевал он его, – какой у вашей будущей супруги доход на Мартинике? Остров захвачен англичанами, и, пока они там, ни о каких капиталах, поступающих оттуда сюда, не может быть и речи. Выбейте англичан, и тогда распоряжайтесь всеми ее доходами.

Жених в сердцах плюнул. Он, конечно, рассчитывал на далекое, теперь уже призрачное эльдорадо на Мартинике, ее имение Ла Пажери, но теперь, кажется, ему там ничего не «светит».

Он догадывался, что здесь, во Франции, у его суженой за душой нет ни гроша. Ничего. Там, за Альпами, он все отнимет у австрияков и составит себе состояние. Приказ о его назначении главнокомандующим лежал в нагрудном кармане. Он жег грудь этого честолюбивого человека…

…Вскочив на ноги, Бонапарт вихрем налетел на посапывавшего у камина чиновника, стал бесцеремонно трясти его за плечо.

– Ну-ка просыпайся, старая калоша, да побыстрее пожени нас! – закричал он.

Еще окончательно не проснувшись, комиссар Колен, подпрыгивая на своей деревяшке, подошел к столу, накрытому зеленым сукном, надел на шею широкий трехцветный шарф. Все свидетели выстроились перед ним полукругом.

Брызгая по-старчески слюной, чиновник забормотал:

– Генерал Буонапарте, сын рантье Шарля Буонапарте и Летиции Рамолино, согласны ли вы взять в жены присутствующую здесь Мари-Роз-Жозефу Таше, родившуюся на острове Мартиника, ныне гражданку Богарне, строго выполнять все свои обязанности мужа и хранить супружескую верность?

– Гражданин, я согласен.

– Гражданка Богарне! Согласны ли вы взять законным супругом присутствующего здесь генерала Буонапарте, строго выполнять все обязательства жены и хранить супружескую верность?

– Гражданин, я согласна.

– Гражданин Буонапарте и гражданка Богарне, именем закона объявляю вас мужем и женой!

Если четко придерживаться буквы закона, то этот брак никак нельзя было считать действительным. Во-первых, были предъявлены два фальшивых свидетельства о рождении, в зале присутствовал один несовершеннолетний свидетель от жениха, который не имел права ставить свою подпись на свидетельстве о браке, как, кстати, и комиссар, который не был мэром, а лишь временно исполнял его обязанности.

Так что еще целый день после этой странной церемонии молодожены находились в незаконном браке. Только на следующий день на свидетельстве появилась подпись мэра Леклера.

Неловкая церемония завершилась, и все вышли на улицу. Все кончено, думала бывшая вдова, ставшая во второй раз супругой. Мадам де Богарне больше не существует, теперь она – мадам Буонапарте, что бы ей в нынешнем ее положении ни сулила капризная судьба. Отныне она – собственность этого странного, молчаливого, нервного человека в погонах, о котором она твердо знала одно, что у него выдающийся военный талант и что он обожает ее до безумия.

Баррас с Тальеном сели в свой экипаж, Кальмеле с Лемеруа пошли пешком по домам, а новобрачные, взяв друг друга под руку, чинно направились в ее особнячок на улице Шантарен. Неприметная с виду парочка совершала свой торжественный вход в историю.

В карете грузный Баррас, наклонившись, прижался пузом к Тальену:

– Как долго продолжится помешательство этой парочки, как ты думаешь? – хрипло спросил он. – Лично мне кажется, что до первого поражения «зеленого» полководца там, в Италии. А ты?

– Если, судя по всему, новоиспеченная супруга остается в Париже и не собирается делить с супругом тяготы бивуачной жизни, – то до возвращения его из Италии, со щитом или на щите. Ты думаешь, что теперь он у тебя в кармане? Гляди, как бы ты не оказался у него в кармане!

– Только не я, – мрачно ухмыльнулся Баррас. – Я не такой простак. Он мне всем обязан. Своей военной карьерой, красавицей женой. Он должен быть мне благодарен.

– Боже, какой вздор! Лично я считаю, что чувство благодарности для политика – пустой звук. И такой человек, как Буонапарте, не поддастся никаким эмоциям. У него в голове одна карьера.

На следующий день вечером у председателя Директории в его покоях в Люксембургском дворце собралось, как всегда, веселое общество, в котором блистала его креолка, правда, теперь в новом качестве – законной жены коротышки-генерала. Все гости не сводили с нее глаз. Баррас, улучив минутку, отозвал ее в сторону:

– Знаешь, до чего додумался твой благоверный? – сказал он, хихикнув. – Он теперь требует, чтобы отныне все его называли не на итальянский манер, как прежде – Буонапарте, а на французский – Бонапарт. Он, по-видимому, считает, что ему в армии в Италии будет обеспечен больший успех, если он не будет выпячивать свои итальянские корни. Для чего дразнить наших солдат? Но если тебе такая фамилия не нравится, то мы не позволим ему этого сделать. Думаю, что этот итальяшка может дать сто очков вперед любому французу, хотя нельзя не признать, что в душе он остается дремучим средневековым итальянским крестьянином, не находишь? – Он задорно подмигнул ей.

– Баррас, мне, честно говоря, на это наплевать. Для меня он все же остается чужаком, независимо от того, как звучит его фамилия. По мне главное, чтобы он поскорее избавился от своего злобного корсиканского клана, как и от итальянского «буо». Ах, Баррас, Баррас, для чего ты втянул меня в эту авантюру?

– Какой вздор ты несешь, моя маленькая креолочка! Он уедет, и весь Париж будет у твоих ног. Сколько тебя ждет здесь развлечений – не соскучишься. Ну, что касается твоего муженька, то он наверняка сломает себе зубы об этот крепкий орешек – австрийскую Италию, а беззубая собака не кусается – нечем! – Он громко захохотал. – Ну а теперь забудем о нем и будем веселиться, как всегда.

Она улыбнулась:

– Да, Париж – это мой земной рай. Как здорово, что ты позволил мне здесь остаться. Только на таких условиях я готова быть «счастливой» женой Бонапарта!

…Их медовый месяц продолжался всего две ночи. На третью он уже не лег в постель к жене и почти всю ночь простоял, нагнувшись над столом в салоне, на котором были разложены карты Альп, через которые ему предстояло с войсками пройти по Ломбардии. Несколько раз она подходила к нему в одной ночной прозрачной рубашке, пыталась отвлечь его от планов похода в пользу царства Венеры, но он отнекивался, выталкивая ее назад, в спальню.

– Потерпи, потерпи, дорогая, мы еще вдоволь насладимся после победы.

Ее удивляла его холодная выдержка, и она, укладываясь снова в кровать, повторяла про себя: какой же он все-таки забавный, этот маленький Бонапарт.

Вечером перед домом послышалось фырканье лошадей и звон бубенчиков. За ним приехали его адъютант Жюно и главный финансист армии Шове. Предстоял момент горестной разлуки. Как и любая жена на ее месте, она бросилась к нему, повисла у него на шее, дала волю слезам. Наполеон вырвал у нее обещание приехать к нему в действующую армию. В эту тягостную минуту она была готова пообещать ему все, что угодно, не задумываясь над тем, сдержит ли данное мужу слово. Последний поцелуй, последняя клятва верности. Он уехал, прижимая к сердцу ее миниатюрный портретик. Жозефина печально глядела ему вслед.