Минин задумал сам ударить на врагов, пришел к князю Пожарскому и стал просить людей, чтобы промыслить над гетманом. «Бери кого хочешь!» – ответил князь. Минин взял роту ротмистра Хмелевского, перебежчика поляка, да дворян три сотни. На том берегу, у Крымского двора (церковь Иоанна Воина), стояли две гетманские роты, конная и пешая. Переправившись за реку, Минин с великой прыткостью ударил на эти роты. Они испугались и, не дожидаясь удара от русских, бросились бежать к гетманскому стану, причем одна рота смяла другую. Минин еще прытче погнал за ними[14]. Тогда наши ратные, засевшие в ямах и в крапиве, услышав крики битвы и видя, что Козьма с великим стремлением гонит поляков, все в один час от всех мест, где скрывались, повскакали как один человек и ринулись на гетманский стан. За пешими двинулось и все конное ополчение. Поляки не могли выдержать этого дружного натиска. Потеряв 500 человек, Ходкевич вышел из Екатерининского стана и отступил на Воробьевы горы. Разгоряченные русские ратники и казаки хотели преследовать поляков, но осторожные воеводы остановили их, говоря: «Довольно! Не бывает в один день по две радости. Как бы после радости горя не отведать». Однако, расположив казаков и стрельцов по городскому рву, они велели всю ночь держать неумолкаемую стрельбу из ружей. Такая была стрельба, что не было слышно, кто что говорит, а огонь и дым стояли как после великого пожара.

Ходкевич, отодвинувшись к Донскому монастырю, всю ночь стоял на конях, ожидая нового нападения, а на рассвете побежал совсем от Москвы.

Таким образом, Ходкевич оставил Москву, не достигнув своей цели: запасы, которые он вез своим осажденным соотечественникам, достались русским.

С уходом Ходкевича из-под Москвы положение осажденных сделалось безнадежным. Русские решили стеснить их окончательно. Кремль и Китай-город были заперты со всех сторон. На Замоскворечье в черте деревянного города стояли казаки; на другой стороне русские выкопали глубокий ров, заплели высокий плетень в два ряда и насыпали земли между его стенами. В трех местах были построены туры, с которых палили в город: около Пушечного двора (на северо-западной стороне), у Георгиевского девичьего монастыря и на Кулишах у Всех Святых.

Казалось бы, ввиду славного и радостного дела – успеха над врагами должна была смолкнуть всякая злоба, всякий раздор. Но корень смуты не исчезал; он, как огонь, тлел под пеплом общего разгрома.

И прежде всего начальники стали между собою не в совете. Трубецкой начал величаться своим боярством, приобретенным у Тушинского вора, и потребовал от нижегородской рати, от князя Пожарского, от торгового человека Минина и от всех, чтобы приезжали к нему на совет, как к честнейшему, в его таборы. Но к нему никто не ехал – не потому, чтобы не хотели ему воздать честь, а боялись от казаков убийства. Была всем очень памятна смерть Ляпунова, к которому на защиту не вышел Трубецкой, не заступился за него.

Затем скоро явились новые поджигатели вражды – Василий и Иван Шереметевы, князь Григорий Шаховской, известный старый заводчик смут, князь Иван Засекин и Иван Плещеев, тоже уже знакомый нам. Они восстановили казацких атаманов, а через них и всех казаков против земства и особенно против князя Пожарского. «Нам не платят за службу, – кричали казаки, – дворяне обогащаются, получают поместья в Русской земле, а мы наги, босы и голодны!» Одни намеревались уйти на Украину, другие грозили напасть на дворян, ограбить их достояние и самих убить. Среди неурядиц и волнений келарь Авраамий отправился к Троице, и там архимандрит держал совет со старцами, как делу помочь. Денег в обители не было, но оставались нетронутыми церковные облачения, вышитые золотом, саженные жемчугами. Троицкие власти отправили их в залог казакам на 1000 рублей и обещали выкупить в скором времени. Вместе с тем было отправлено к казакам убедительное воззвание, в котором восхвалялось их мужество и доблести.

Когда троицкая грамота была прочитана в казацком кругу, казаки были до того тронуты, что решили отправить назад присланные в залог церковные вещи. «Мы все сделаем по прошению троицких властей, – сказали они. – Какие скорби и беды не пришлось бы нам терпеть, все выстрадаем, а отсюда не отойдем, не взяв Москвы и не отомстив врагам за пролитие христианской крови». С таким ответом поехали к Троице двое атаманов.

Еще раз Троицкая лавра оказала великую услугу бедствующему отечеству.

С казаками уладили. Теперь оставалось уладить дело между начальными людьми осаждающей рати. Общим приговором порешили устроить советные съезды на Трубе (на Неглинной), почти на середине между казацкими таборами и нижегородским ополчением. Здесь воеводы Трубецкой и Пожарский с выборным человеком Козьмой установили одно правительство: перенесли сюда разряд и другие приказы, и всякие дела стали делать заочно, о чем и написали в города грамоты, присовокупив, что если которые грамоты будут приходить к ним от кого-либо одного из воевод, то тем грамотам не верить, и свои грамоты также писать на имя обоих воевод. О том же соединении правящей власти были посланы грамоты и особо от всей рати для уверения.

15 сентября Пожарский послал в город к осажденным полякам письмо следующего содержания:

«Нам ведомо, что вы, будучи в Кремле в осаде, терпите немерный голод и великую нужду и ожидаете день со дня своей погибели, а крепитесь потому, что Николай Струсь и московские изменники Федька Андронов с товарищами упрашивают вас ради живота своего; и хотя Струсь учинился у нас гетманом, но не может вас спасти. Сами видели, как гетман приходил и как от вас ушел со срамом и со страхом; а мы еще были тогда не со всеми силами. Объявляем вам, что черкасы, которые были с паном гетманом, ушли от него разными дорогами; дворяне и дети боярские, ржевичи, старичане и прочих ближних городов взяли в плен живьем пятьсот человек, а сам гетман со своим полком, с пехотой и со служилыми людьми ушел в Смоленск 13 сентября, и в Смоленске нет ни души; все воротились с Потоцким на помощь гетману Жолкевскому, которого турки разбили. Королю вашему Жигимонту приходится теперь о себе самом помышлять, кто бы его от турок избавил. Жолнеры Сапеги и Зборовского в Польше разорения чинят. Так вы не надейтесь, чтобы к вам кто пришел на помощь. Все горе стало от неправды короля вашего Жигимонта и польских и литовских людей, нарушивших крестное целование. И вам бы в той неправде душ своих не губить и нужды такой и голоду за них не терпеть. Присылайте к нам, не мешкайте; сохраните свои головы, а я беру вас на свою душу и всех ратных людей своих упрошу: кто из вас захочет в свою землю идти, тех отпустим без всякой зацепки, а которые сами похотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству; а кому из ваших людей не на чем будет ехать или идти не в силах будет от голода, мы подмогу дадим, и как вы из города выйдете, мы прикажем противу вам выйти».

На это великодушное предложение польские предводители написали гордый и грубый ответ, отвергая предложение сдаться как измену, и укоряя московских людей в вероломстве по отношению к своим государям. Осажденные надеялись, что вернется гетман.

Проходили недели – гетмана не было. Русские палили со своих тур, направляя выстрелы больше всего на башни: крепким стенам ничего нельзя было сделать, а в середину опасно было пускать ядра, чтобы не повредить церквей. На Замоскворечье по всей линии стояли казаки. Несмотря на то что гарнизон был, таким образом, окружен русскими, оставалась возможность сношений. 6 октября жолнеры могли еще выслать двух товарищей с известием, что они не могут ждать более недели и должны будут умереть с голоду.

Ответа не было, некому было дать его – гетман был далеко. Осажденные оставлены были на погибель.