Крупный боцманский пес почуял остановку, задрал облезлую лапу на борт, помочился у трюмного люка. Почесался от вшей, выдрал старую шерсть, улегся неподалеку.

– Пшел вон, Амадис! – Бартоломео пнул псину. Носитель рыцарского имени поджал хвост, поплелся на корму. Грот с реем рухнул на опустевшее место. – Торопись, ребята! – приказал Коротышка.

Вахтенные скрутили парусину, уложили вдоль борта. Пес важно вернулся назад, сел на тряпку, наблюдал за хозяином. Матросы спустились в трюм, где у корабельной печи, цепляя ногами песок, юнги варили ужин. Потрескивали припасенные в Сан-Хулиане сырые дрова, кипела похлебка. Пряный запах лаврового листа смешивался с испарениями свежей глины, покрывавшей кирпичи. Белые клубы пара поднимались к потолку. В уютном уголке, между печкой и дровами, приютился Фодис с чуркой и косым ножом в руке. После напряженного дня плотник резал скульптуру покровителя иберийских моряков, святого Антония. Ричард плевал на лучезарный лик, чтобы лезвие мягче входило в дерево, открывал глаза монаху.

– Гореть тебе на вечном огне, – предрек Санчо Наварре и перекрестился. – Плевать святому в лицо! За такой грех язык отсохнет!

– В Нормандии все так режут, – возразил плотник.

– За это Господь карает вас непрекращающейся войной, – рассудил солдат. – Язычники не ведают, что творят, а ты?

– Меня отец учил, отца – дед, деда – прадед.

– Неужели они плевали на святых?

– Зачем дома плевать? Проще тряпочкой смочить. Здесь иное дело, на волнении вода выливается из миски. Так удобнее.

– Де ла Рейна за это разбил бы тебе башку поленом.

– Пытался, да Бог не дал, – добродушно улыбнулся Фодис— Я попрошу капеллана «Консепсьона» окропить Антония.

– Чем же плох наш священник?

– Тоже дерется.

– Как ему освещать оплеванную статую? – возмутился Санчо.

– Отмою с молитвой, загрунтую мелом с лампадным маслом, покрою краской – будет не хуже севильских скульптур. Труд и вера искупят вину. Господь не осудит за благое дело.

– Дело хорошее, да работаешь с грехом, – не соглашался Наварре. – Как бы святой не прогневался, не наслал несчастье.

– Он хороший, добрый, – Ричард ласково погладил круглую оконечность полена с торчащими ослиными ушками, – все понимает и не обидится.

– У меня есть кусок парчи, – вспомнил Санчо. – Сшей Антонию плащ, но так, чтобы он знал о моем подарке.

– Сошьем, – согласился Фодис— Парусный мастер поможет.

– У штурмана припрятаны листочки сусального золота, – подсказал солдат.

– Ты откуда знаешь?

– Сам видел, когда он шкатулку открывал. Попроси на позолоту! На святое дело не откажет.

– Попробую.

«Ш-ш-ш…» – зашипела плита, поджаривая капельки бульона, выплеснувшегося из медного котла. Юнги сдернули крышку, принялись дуть на рвавшуюся наружу пену.

– Держи ее! – закричал Санчо и бросился на помощь. – Навар сбежит!

Парни раздували багровые щеки, загоняли пену внутрь котла.

– Убери пламя, пошуруй головешки! – командовал солдат. – Добавь соли! Не стой, поторапливайся!

– Из тебя вышел бы хороший боцман, – заметил Фодис.

– Боцман? – Санчо прервался на миг.

– Кричишь за двоих.

– Я не знаю морского дела, – не понял шутки Наварре.

– Научишься.

«Дзинь-дзинь-дзинь…» – пробили склянки, сзывавшие новую вахту на дежурство. Ноги дружно затопали к трюмному люку, в проеме послышался радостный распев:

Вахте конец, восемь склянок пробило.

Новая вахта выходит на смену.

Койки покиньте во славу Господню!

Встаньте на палубе у парусов!

Матросы гурьбой посыпались в трюм.

– Что сегодня на ужин? – Окасио вытянул вперед нос, шумно раздул ноздри, понюхал. – Морской черт?

– Он самый! – Санчо отошел от плиты.

– Готов?

– Да.

– За день отсчитали восемь лиг, – сообщил Баскито, вынимая из кармана сухарь.

– Не меньше, – поддержал Окасио, с завистью поглядывая на хлеб.

– Ты слышал разговор капитана с кормчим? – звонко хрустнул сухарем Баскито. – Пойдем до семьдесят пятой широты. Это далеко?

– Сразу за поворотом, – ухмыльнулся Окасио. – Дай пожевать!

– Где твой сухарь?

– Съел на вахте.

– Тогда соси палец! Нам десятник утром поровну выдал.

– Я позволю тебе завтра откусить.

– Вечером? – подобрал крошки Баскито.

– Как ты сказал, – спросил солдат, – семьдесят пятая широта?

– Да, – Баскито проглотил мякиш и откусил еще.

– Мы сейчас где находимся? – поинтересовался Санчо.

– У пятидесятой.

– Сколько градусов прошли от райских мест, где было вдоволь женщин?

– Двадцать пять.

– Всего? – удивился солдат.

– Это свыше полутора тысяч миль.

– Значит, капитан-генерал хочет пройти на юг еще такое же расстояние?

– Серран перепутал пятьдесят пятую широту с семьдесят пятой, – поправил Окасио.

– Нет, он несколько раз повторил эту широту, – Баскито смачно погрыз сухарь.

– Такой не существует, – решил Окасио. – Мы подошли к южному краю Земли, где заканчивается жизнь и начинаются сплошные льды.

– Если на севере есть семидесятая широта, то обязательно имеется и на юге!

– Чепуха! – поддержал Санчо. – На севере их – сотня, а у нас – не более шестидесяти.

– Ты бы помолчал, – посоветовал Фодис— Не нам судить! Раз сеньор Магеллан сказал, значит, видел ее на карте.

– Что же он не дал карту нашему капитану? – усмехнулся Окасио.

– Серран без нее знает моря. Я ходил по Нормандии, так закрою глаза и вижу дороги.

– Готово! – радостно доложил юнга, пронзая мясо ножом. – Разварилось.

Он стянул котел на край печи, зачерпнул варево с мясом в большую общую миску. Первым с ложкой полез старший матрос Окасио, хотя по правилам был обязан уступить первенство плотнику, за ним – солдат и Баскито, последними – юнги. Все по очереди наклонялись к посудине, брали похлебку и над сухарем, если таковой имелся, несли в рот. Трапеза началась и закончилась молитвой. Недорезанного Антония почтительно поставили на стол.

– Я расскажу тебе сказку, пришедшую в Италию от греков, – пообещал Пигафетта, осторожно вороньим перышком смазывая оливковым маслом рубцы Сибулеты. Распластавшийся на животе юнга спрятал бескровное лицо в подушку. Полуголое изодранное тело гноилось.

Правая покалеченная рука неестественно выгнулась, левая – зарылась под матрас— Давным-давно, когда на земле было мало людей, боги жили на Олимпе, – начал летописец. – Прометей украл из кузницы Вулкана огонь и отнес смертным. Сын владыки Меркурий заметил с горы огни на полях и холмах, в лесах и пещерах. Прометей обучил людей ремеслам, научил строить дома и корабли, ковать оружие, плавить медь. Меркурий испугался, пожаловался Юпитеру. «Как он посмел? – вскричал громовержец. – Похитил мой огонь и отдал людям? Я отомщу ему! Но прежде накажу людей, а он пускай посмотрит! Зови ко мне Вулкана из темницы!» Тут прибежал взволнованный кузнец, дрожит от страха, шутка ли – проспал огонь?! «Я не виноват! – кричит владыке. – Он сам унес в тростинке уголек, зажег им хворост». – «Ох, я тебе… – грозит Юпитер. – Настанет время – разберусь! Слепи-ка мне из глины женщину невиданной красы, подобную богиням». – «Сию минуточку! – развеселился бог— Я жизнь вдохну в прах придорожный, подобно Прометею, создавшему мужчину». – «Когда закончишь дело, созови богов, – пусть одарят Деву, кто, чем может».

Вулкан ушел, и к вечеру готова Дева, прекрасная лицом и станом, первейшая из женщин на земле. До этого лишь были женщины-богини.

Афина выткала ей пояс золотой, вуаль расшила собственной рукой и белый плащ накинула на плечи.

Венера, мать любви, дала способность воспламенять сердца мужчин.

Меркурий – чудесный взор, ласкающий и нежный голос.

Хариты – изящество и свежесть. Словом, кто что мог, как повелел Юпитер.

А сам великий громовержец наполнил тайно медный ящик причудливым добром и подарил Пандоре, так назвали Деву. Он приказал ей передать гостинец будущему мужу; Меркурия призвал, чтоб проводил на землю, туда, где будет Прометей.