По тому, как потеплел отцовский взгляд, я поняла: папа гордится мной. Он ласково положил на мое плечо теплую руку и сказал:

— Понимаешь, Маша, товарищ, какой-то непонимающий, все уговорить меня пытается. Никак не возьмет в расчет, что только время теряет зря.

— Ты балшой, но упортый, русский. Это — нехорошо. Ты как взрослый думай, харашо думай: сэйчас дэнэг прэдлагаю, патом хужэ будэт.

— Это угроза?

— Зачэм угроза? Это савет…

— Вы, уважаемый, как восточный человек, должны понимать — это мое семейное дело, — папка еле сдерживался. — Все, что здесь сделано мною, сделано для моей дочери, для ее детей, моих внуков. Почему я должен по первому требованию кого-то, кого первый раз вижу, взять и все отдать?

Гороподобный Варик поднялся и, ни слова не говоря, двинулся к выходу. Второй уже открывал ему дверь, сверля нас тяжелым мрачным взглядом.

Только в дверях абрек обернулся и маслено посмотрел на меня.

— Вах, какой всо жэ дэвушка красивый! Какой дэвушка! Поехалы покатаемса!

— Некогда, уважаемый, дел много!

— Напрасно, красавыца! Эще свыдимса!

Мерзко ухмыляясь, Варик со свитой загрузился в черный «БМВ» и уехал.

Папа прошел по опустевшему залу, заглянул за стойку. Затем, заложив руки за жилетные проймы, совсем как товарищ Ленин, сказал:

— Да, времена настали… Дожили купцы, если дальше так пойдет, эти беженцы кавказские нам всех посетителей распугают. Придется и впрямь кафе продавать. Но уж только не им.

В течение недели Варик со своими прихвостнями наведывались еще дважды. Каждый раз Варик получал отказ, но и не думал успокаиваться. Пришлось вызывать людей из охранного агентства, с которым у папы был заключен договор. Заявившись на следующий день и увидев охрану, кавказцы сразу убрались. Но, уходя, сквозь зубы обронили: «Мы прэдупрэждали — хужэ будэт!»

И в самом деле, наши дела приняли скверный оборот. В следующий за последним кавказским «наездом» понедельник, в три часа ночи, нам позвонили из охранного агентства. Наше семейное предприятие, наш милый зальчик с круглыми уютными столиками и старинными рецептами в деревянных рамках на стенах — сгорел. Тревожная группа подъехала, когда все уже пылало синим пламенем. Пожарные хрестоматийно заявились к шапочному разбору, и усатый майор, окинув взглядом пепелище, развел руками: «Огня уже нет, а головешки — не наша специализация», после чего быстро смылся со всей командой досматривать прерванный сон.

Когда мы с отцом, набросив на себя первое, что попалось под руку, прибежали на место — кафе находилось в десяти минутах ходьбы от нашего дома, — на месте недавнего пожара дежурили только милиционеры да телевизионщики. Папа от журналистов отмахнулся, и они, смекнув, что я дочь главного потерпевшего, стали осаждать меня.

— У вас нет версий по поводу причин случившегося? Какова вероятность того, что это мог быть поджог?

— Это и был поджог, — и я, как и положено умной Маше, верящей в сказочки молодой российской демократии, выложила перед камерами всю историю нашего локального межнационального конфликта.

Какая же наивная я была, размечталась о кренделях небесных! Думала, вот сейчас по телевизору покажут-расскажут и — справедливость восторжествует. Дымящиеся угольки и комментарий: «Причины произошедшего выясняют следственные органы» — такова была телевизионная интерпретация моих юных представлений о справедливости.

Половину следующего дня папа провел в милиции. Писал заявления, рассказывал про визиты Варика и его свиты. Прямо из отделения его и увезли. На «Скорой». С диагнозом — инфаркт миокарда.

Три недели я носила папе в больницу апельсины. По вечерам отвечала на многочисленные телефонные звонки — оповещала широкие круги районной общественности о состоянии здоровья отца, днем же терпеливо пересказывала содержание этих разговоров папе. Ему было приятно, и поправлялся он заметно быстро. Так что, слава богу, обошлось.

Только выписавшись из больницы и едва придя в себя, он позвонил одному из бывших коллег по партии, который теперь занимал высокий пост в городской администрации, и попросил помочь.

Больше мы кавказцев не видели. Папа — какой он все-таки оптимист! — заявил, что интерьеры нашего заведения давно настала пора «освежить и осовременить». С проведением ремонта, а точнее — восстановлением из руин, очень помог постоянный посетитель кафе, преподаватель Мухинского училища. Иннокентий Петрович совершенно безвозмездно (есть же на свете добрые люди!) передал мне старинный альбом с литографиями интерьеров некоего знаменитого трактира. Он же привел и исполнителей работ — веселую шумную ватагу студентов из «Мухи», продвинутых в строительном и интерьерном искусстве ребят.

До сих пор не могу понять, как я успевала и учиться, и следить за ремонтом, и ухаживать за папой. Он был еще очень слаб, но почти каждый день приезжал в кафе посмотреть, как продвигаются работы. Суммы уходили астрономические, но выбора не было — приходилось все начинать с начала.

Проблемы с мужским полом как-то сами собой отодвинулись на двадцать первый план. Я как сумасшедшая гонялась по строительным магазинам, заказывала грузовики, часами висела на телефоне, ругаясь с подрядчиками. К тому же творческие личности из «Мухи» любили иногда уходить в присущий богеме запой, и доставать их оттуда и приводить в чувство тоже выпадало мне. В общем, было совершенно не до душевных переживаний и мучений. О Сашке я старалась не думать, а Маринку избегала.

Иногда звонил Раевский и робко предлагал встретиться. Если мне требовалась помощь, я соглашалась, и он безропотно таскался со мной по всяким делам. Миша безошибочно угадывал, что мне не амурных приключений, и вел себя исключительно корректно. Я не хотела разбираться подробно, из какого теста сделан мой новый ухажер.

Да и ухажером его можно было назвать с большой натяжкой. Появлялся Раевский «наскоками», проводил со мной дня три-четыре, а потом на столько же дней пропадал. Но с ним было легко, только робкость и застенчивость Раевского иногда переливали через край. Забавно, он никогда не ругался и не повышал ни на кого голоса. Одним этим Раевский привлекал меня, потому что круг моего общения тогда в основном составляли строители-ремонтники, не умеющие разговаривать иначе как матом и на повышенных тонах. Раевский обладал энциклопедическими знаниями и с ним всегда было о чем поговорить.

Через два месяца после выхода папы из больницы наше кафе опять открылось. А еще через два началось страшное.

К тому времени пандемия расселения охватила весь город, будто средневековая чума — Европу. Наше предприятие «Блинчиков и К°» занимало очень выгодное положение: оно располагалось в цокольном этаже небольшого сталинского особнячка и окнами обеденного трактирного зала выходило на оживленную городскую магистраль, что связывала крупнейший спальный район с историческим центром. Место было чрезвычайно бойкое и многолюдное.

И некий владелец «заводов, газет, пароходов» положил глаз на наше кафе. То есть сам «мешок с деньгами» никогда не удостаивал нас своим появлением; вместо него приезжали помощники, «шестерки». Как я ненавидела этих наглых и лощеных молокососов, что с гнилыми улыбочками на мерзких лицах объясняли нам наши права! Они были еще отвратительнее, чем прихвостни Варика, потому что «действовали по закону». Нам с первых слов дали понять, что за «мешком» стоит административная власть, заинтересованная в том, чтобы постепенно прибрать к рукам недвижимость в центре города. Просить помощи было неоткуда.

— Если вы, уважаемые, в течение трех дней не дадите согласия на заключение сделки, придется включить счетчик, — мы сидели ни живы ни мертвы и молча выслушивали, что говорят продажные рожи в чистых белых воротничках.

После того как папа вышел из больницы, на всех переговорах мы присутствовали оба.

— Знаете, этакая хитроумная машинка, но в отличие от своего квартирного родственника, что считает киловатты, он будет крутиться в обратную сторону: с каждым днем предложенная сумма будет уменьшаться на пять процентов, — объясняли наглецы. — И это еще не все огорчения вашей заминки. Если вдруг возникнет желание возобновить переговоры, тогда вы их будете вести не с нами, а со службой охраны, а у этих людей свои, далекие от цивилизованных правил, методы общения.