====== ГЛАВА ТРЕТЬЯ. 44. Мишенька Емельянов ======

О том, где и как живут лебединые девы, подробностей не было ни у кого и, как это часто бывает, незнание щедро заштриховывалось народным вымыслом. Одни объявляли крылатых женщин дочками морского царя, обитающими, соответственно, на океанском дне в дворце из хрусталя – игнорируя тот забавный момент, что сущим идиотизмом было бы выходить из моря в лунные ночи, чтобы искупаться в лесном озере. Другие считали местом их обитания облачные замки, а то и отправляли таинственных красавиц на Луну… Сочинялись легенды одна другой противоречивее и, на свой манер, прекраснее. Только Мишенька верить в легенды и сказки не умел, даже когда был совсем маленьким. Он просто знал. Знал многое из того, что для большинства людей оставалось навеки тайной, да и он сам, по правде говоря, совсем неплохо бы без этих ненужных знаний прожил. Наверное, сумел бы даже иногда быть счастливым, как другие люди. Слишком грустно быть ребенком, не способным хоть на миг поверить в сказку… а Мишенька не умел ни во что верить, он всегда просто Знал. Просто видел. Большинство людей переключают внимание с одного на другое, их почти целиком захлестывает то, что рядом в данный момент, это позволяет людям часто чему-то огорчаться или чему-то радоваться, в зависимости от того, что с ними в этот самый момент происходит. Но не он. Он видел и знал все сразу, ничто не казалось в жизни более значимым, чем что-то другое, ничто не перекрывало, не умаляло остального, становясь самым главным именно в этот момент. Может быть, сейчас следовало грустить или даже плакать? Отец был так огорчен разлукой, а Миша даже не мог разделить это огорчение – просто видел и знал. Как и все прочее. В каком-то старом детском фильме была песня о том, что означает «все равно». Ошибочная песня, неправильная. По сути дела, посвященная обычному эгоизму, а эгоисту не может быть действительно ВСЕ равно. Напротив, ему особенно важно все, касающееся непосредственно его самого. Но откуда людям знать, каково это, когда все в равной степени по-настоящему? Включая самого себя… Фильмы Мишенька не любил. Он-то в них видел не художественный сюжет и персонажей, а декорации и актеров – то, из чего в действительности состояли фильмы. Независимо от того, хорошими или плохими были эти декорации и актеры – все равно все было не по-настоящему. В фильмы, особенно детские сказки, надо верить, верить хотя бы в глубине души, сопереживать несуществующим людям и событиям… а он не умел. Не намного лучше сложилось и с книгами, в которых мальчик между строк читал мысли автора в момент написания, а мысли эти были… не всегда соответствующие тому, что пытались вложить в текст. Впрочем, люди, придумавшие летающие замки в облаках, оказались ближе всех к истине. Хотя на замок небольшой деревянный домик, закрепленный между ветвей в кроне очень высокого дерева, конечно, не тянул. Да и дерево это до облаков не доставало. Но выглянуть наружу… вернее, посмотреть вниз, Миша решился всего раз за время отсутствия Юны. Он не боялся высоты до головокружения и потери координации, просто понимал, что легко может сорваться вниз и совершенно не хотел свернуть шею. Стоит ли того любопытство? Мишенька не знал. Какое может быть вообще любопытство у человека, который и без того с младенчества знает больше, чем предполагается для хотя бы относительно спокойной жизни. Юна вернулась часа через полтора, когда уже начало рассветать, описав вокруг домика на ветвях изящную серебристую дугу в небе и, сложив крылья, грациозно спикировала внутрь. Настоящие лебеди летают в другой манере, это скорее свойственно хищным птицам… Лебединка была счастлива, невероятно счастлива своему возвращению в небо. «А я? Я – счастлив?» Как правило, люди подразумевали под счастьем состояние, когда все хорошо. Тогда, наверное, да. Отсюда он не видит и не чувствует людей, которые постоянно не такие, какие они есть, иные, чем пытаются казаться, говорящие не то, что думают, думающие не то, что чувствуют и делающие не то, что говорят… вдалеке от которых гораздо проще. Даже от отца, хотя, наверное, нехорошо это признавать. Ведь за действиями отца стояла любовь, пусть даже… и такая. Но любовь искренняя и настоящая. И все равно человеческая. Запутанная и противоречивая, без которой проще. – Я принесла молоко и хлеб с сыром, – Юна улыбнулась. Крылья сложились за ее спиной и исчезли… нет, не исчезли, просто их перестало быть видно, но крылья – были. И лебединая дева теперь стала такой, какой должна была быть всегда. – Юна… я должен оставаться здесь навсегда? – Но ведь тебе хорошо здесь. Хорошо, как не было еще нигде. Но все же… все же, наверное, это было неправильным. – Я вовсе не собираюсь держать тебя взаперти. Ты можешь летать вместе со мной… если захочешь, даже спускаться в мир людей в ночи летних полнолуний. – Но у меня-то нет крыльев. Нет и не должно быть, – напомнил мальчик. – Нет, – печально вздохнув, согласилась лебединка. – но ты можешь без них обойтись. Вполне в моих силах удержать в воздухе даже взрослого человека. Какое-то время они молчали. Юна раскладывала немного неаккуратно нарезанные ломти хлеба из корзинки на небольшом полотне белого холста. Она интересовалась, не нужна ли мальчику какая-то еще еда, но не стала спорить, когда Миша ответил, что ничего не имеет против того, что ест она сама. Хватит с него странных попыток окружающих купить немного радости за особенно вкусную еду или красивые вещи… – Юна, скажи, пожалуйста… ты все это делаешь из-за последнего приказа – защищать меня? – Нет. Никакие приказы больше не имеют значения. Я буду тебя защищать, потому что я люблю тебя, мой птенчик. Когда любят, стараются отдать все самое лучшее. Отец любил его и щедро одаривал тем, что дороже всего в мире людей – дорогими вещами, безопасностью и удовольствиями. Лада пыталась одарить своим драгоценным умением видеть в людях хорошее и светлое. И вот теперь лебединая дева дарит ему главную ценность своей жизни – небо и свободу. Поэтому их любовь кажется такой разной, хотя в корне лежит одно и то же. «Возможно, я тоже любил бы кого-нибудь, если бы знал, что такого важного и ценного могу подарить… Но это, наверное, единственное, о чем я понятия не имею»

Виктория

Проклятый Век –

Он нас такими сделал!

Мюзикл «Монте-Кристо»

Плывет по речке великий бард и менестрель. Плывет, значит, и поет: «Какой чудесный день, Мне петь совсем не лень!» Тут река поворот делает … «И жить все интересней!» Смотрит, а на берегу гоблины – пленника пытают «Испортили гоблины песню…»

К. Баштовая

Последний звонок – само по себе явление нервное … а для вересковской школы в этом году напряженность обстановки еще и многократно усилил грядущий приезд «гостей из-за границы», к которым в российской глубинке все еще по старой советской привычке относились почти как к небожителям. Последнюю неделю перед встречей дружественной делегации из таинственного колледжа св. Джоанны школа просто стояла на ушах! Про грядущие экзамены, как и вообще про учебу, мало кто вспоминал, директриса с видом Мороза-воеводы снова и снова обходила свои педагогические угодья, раздавая замечания и требования, как тот же Мороз подарки из мешка. – Нужно соответствовать национальной культуре! – наседала Олимпиада Богдановна на вяло отбрехивающегося Матвея. Парень в искреннем ужасе под всеобщее хихиканье обозревал врученный музыкальный инструмент. – Но я не умею играть на балалайке! – в который раз предпринял он попытку воззвать к директорскому здравому смыслу. – Никогда этого не делал! – Что тут сложного, на гитаре же ты играешь! – Но это совершенно другой инструмент! – Почти никакой разницы – принцип-то тот же! Олесин, не смей спорить! Нам предстоит выступить от лица всей нашей страны с ее уникальной культурой, а ты… – Еще старшеклассниц в сарафаны с кокошниками нарядите! – со смехом предложил кто-то за спиной Виктории, кажется, Кирилл Тогин – кто еще любую мысль тут же интегрирует в тему девушек? Олимпиада задумалась, потирая коротковатыми пальцами подбородок. – У Алиных родителей на фабрике можно сшить сарафаны по ее эскизам, если, конечно, успеем за неделю! – бойко поддержала Ева, игнорируя откровенный шок лучшей подружки, миндалевидные глаза которой стали в этот момент совершенно круглыми. – Там у них таджички сидят, папа говорит, пашут, как тракторы, круглые сутки – должны успеть! – Нет у нас на фабрике ничего подобного! – оскорбилась Алина, но было поздно, оставив поспешно ретировавшегося Матвея, директриса набросилась на новую жертву. Хотя идея использовать труды таджичек со швейной фабрики Шевралиевых для торжества русской национальной культуры… показалась Вике слегка сомнительной. Как раз в духе Евгении, но чтобы директор школы такое сумасбродство поддерживала… все решительно с ума посходили! Одна эта балалайка чего стоит! – Правильно, как осаждать фабрику ревизиями и проверками – приезжие плохие, а как за неделю сарафаны для встречи делегации из Англии шить – так поддерживайте культурные ценности! – возмущенно вопила Аля, уже за компанию утаскиваемая Олимпиадой за руку. К счастью для Евы, у которой не ладилось с подготовкой экзаменов, оттого и решившей выехать на делах общественности, долго возмущаться Алина не умела. – Балалайки, сарафаны… следующим пунктом программы будут самовар и цыганы с медведями! – очень тихо буркнула стоящая рядом с Викторией Маргарита. – По крайней мере, медведь у нас в школе точно есть. Интересно, Мариванна не предложит Еве скидку на экзамене в обмен на то, что НЕ БУДЕТ подавать Олимпиаде эту идею? Богдановна что-то совсем с цепи сорвалась из-за этих англичан! «Как будто ничего и не произошло…» В школе было объявлено, что Мишеньку Емельянова отправили учиться заграницу, даже Эльвира, общавшаяся с ним ближе всех, кажется, именно так считала. Как ни странно, происходящее в особняке мэра не получило вообще никакой огласки, хотя должны же были заподозрить неладное охранники или там прислуга? Наверное, таких людей специально обучали молчать. «Как и нас… вернее, мы сами этому учимся…» Поначалу Виктория была решительно настроена не оставлять случившегося так, исправить их общую оплошность, закончившуюся трагедией, сделать хоть что-нибудь… но для того, чтобы делать хоть что-то, следовало знать, с чего вообще начинать! А лебединые девы оказались одной сплошной тайной даже для обитателей нави и прави – никто о них не знал ничего. Разве что Монах, вытянуть из которого прямой ответ на какой бы то ни было вопрос оказалось чем-то из области фантастики! Девочки впятером снова побывали в Монастыре сразу после произошедшего в доме у Емельяновых, но не узнали ничего для себя нового ни о судьбе Елены, ни о лебединых девах. Настоятель поблагодарил их за помощь, однако не мог или не хотел сам чем-то помочь… Да и царапала Вику одна из его фраз, о том, что подобной развязки следовало бы ожидать, если Аркадий Аристархович остался жив. Монах умолчал, а сами Берегини как-то не додумали логически, что освобожденная из многолетнего плена лебединка, скорее всего, попыталась бы прикончить бывшего хозяина, попыталась бы, если бы не сочла смерть чересчур легким для него наказанием. А они, по сути, оказались бы виноваты в этой смерти, как теперь оказались виноваты в потере Мишеньки… а Монах на все их доводы нудно талдычил, что вреда мальчику Юна не причинит, а вернуть его у них все равно не получится! Дарья была права… Но почему все получается… так?! Что бы они ни предприняли, все получается плохо. И ничего не предпринимать – еще хуже? Вроде бы выбор и есть, а куда его не кинь… и так всю жизнь, буквально во всем! Какой она может сделать выбор сейчас, когда родители затеяли эту невыносимую тяжбу? Ричард с упорством, достойным лучшего применения, убеждал дочь, что для нее лучше будет вернуться в Москву. Не за горами окончание школы и поступление в вуз, что ей сейчас делать в глухомани вроде Вересково? А Жанну она якобы может навещать и на каникулах, раз уж для матери возможность «личностного и карьерного роста оказалась важнее их семьи»… не то, чтобы Вика ему не верила, слова имели определенный смысл. И с мамой они уже не были так близки, как, кажется, совсем еще недавно – у каждой появилась своя собственная, отдельная жизнь. В конце концов, Вика действительно уже не маленькая… Но, говоря, в общем-то, правдивые слова, Ричард то ли ей, то ли себе пытался лгать в мотивах. Ну, зачем одинокому мужчине в доме ребенок, да еще и девочка? На самом деле он по-прежнему надеялся таким образом вернуть саму Жанну, зная, что расстаться с дочкой бывшая жена не сможет. Виктория надеялась, что действительно не сможет… но и нотка сомнения оставалась. Как ни хотелось бы порой вернуть прежнюю жизнь, девочка уже сильно сомневалась в том, что это возможно, да и откровенно нечестно по отношению к маме! Как можно принимать «чью-то сторону», говоря о близких людях? Что не решишь – опять получается плохо… Или как с Матвеем. Виктории очень хотелось бы поговорить начистоту, рассказать обо всем, наверное, он понял бы. И перестал воспринимать ее подозрения насчет Мадины за пустую ревность… да и вообще, когда дело касалось Матвея, особенно невыносимо тяжело оказалось постоянно что-то скрывать и придумывать отговорки! Но – разве она имела права растрезвонивать тайну, принадлежащую далеко не ей одной? И, возможно, втягивать Матвея в историю, подвергая возможной опасности? Или продолжать молчать – опять-таки подвергая его опасности из-за неведения, один раз ведьма Мара уже этим воспользовалась… «Лучше для него, пока все это не закончится, быть от меня подальше… если это вообще когда-нибудь все же ЗАКОНЧИТСЯ!» Неизвестно, что думал о ней парень, наверняка заметивший неуклюжие попытки его избегать… но пусть уж лучше думает что-нибудь не то, чем снова попадет по ее вине в историю! – Сегодня последний процесс по разводу родителей, – отстраненно пробормотала Виктория. Установленный срок для примирения истек, само по себе так ничего и не разрешилось, хотя, наверное, где-то в глубине души Вика продолжала до последнего момента на это надеяться, снова предстоит делать неприятный выбор, в любом случае не сулящий ничего хорошего… потому что просто остаться в стороне еще хуже. Вернуться в Москву… мама обязательно вернется тогда вместе с ними – забыть всю эту вересковскую небывальщину, как сюрреалистический сон, в конце концов, ЕЙ эти Елена вовсе не подруга, помогать ей, да еще против воли, Вика совершенно не обязана… и Матвея – забыть? Наверное, для него это действительно было бы безопаснее. Или, по крайней мере, опасность перестала бы быть ее виной – разве в ее силах что-то глобально в мире изменить? Все, кажется, правильно. Вот только почему такое решение не оставляет явственный привкус собственной подлости?! Нет, так поступить она никогда не сможет… – Мама просила тебя проводить, – шепнула на ухо Даша. – я-то тут часто бываю, а ты во всех этих коридорах можешь и заблудиться. Коридоры городского суда действительно казались гулким и безжизненным лабиринтом – хотя народу-то по пути попадалось предостаточно… но все встреченные люди казались Виктории какими-то смутными тенями, целеустремленно куда-то спешащими по своим неведомым делам… а может, это сама девочка здесь превратилась в тень, которую никто не замечал и не услышал бы? Вика подумала, что Даша наверняка чувствовала то же самое, просто успела привыкнуть за последние несколько лет, оттого и держалась гораздо увереннее. Притормозили девочки только раз, не без удивления увидев участкового Ларина, шагах в десяти перед ними втолкнувшего в один из кабинетов какого-то парня лет девятнадцати в наручниках. – С каких это пор участковый хулиганов сразу сюда тащит? – недоуменно шепнула Виктория. Хотя на хулигана – во всяком случае, привычного по Юрику и его компании – юноша совершенно не походил. Одет вроде бы дорого и даже с шиком, но при этом костюмчик не новый и смотрится, как с чужого плеча, да и держится чересчур уж уверенно. Даже не нагло, а именно уверенно. У Рыжего или кого-то из его приятелей, когда их ловит участковый, шалопаистый вид котов, застигнутых на воровстве колбасы из хозяйского холодильника – а этого как будто не в наручниках ведут, а в гости пригласили, да еще с просьбой «честь оказать»! Дарья, выразительно закатив глаза, только головой покачала. – Вот, – пробасил сквозь приоткрытую дверь голос Евиного отца. – сказали, с этим товарищем сразу к Вам обращаться… Не то, чтобы Вика была любительницей подслушивать чужие разговоры – не Сорокина и даже не Ева, в конце-то концов – но у двери непроизвольно затормозила.