— Вы выставили меня дураком, — сказал я ей с упреком.
— Я не понимаю, — сказала Анна Викторовна осторожно.
Разумеется, она не понимает! Святая невинность!
— Вы ведь не умете играть в шахматы? — спросил я ее, изо всех сил стараясь говорить спокойно. — И все эти ходы были подсказаны Вам духом Ферзя?
Я встал, не в силах сидеть спокойно.
— Конечно! И я уверовал в Ваши непостижимые способности, — сарказм в моих словах заставил ее отпрянуть. — Да что там, вселенная вдруг разверзлась и показала мне свое спиритическое нутро. И я увидел эту апокалиптическую картину, и понял, как мало я знаю о мире, в котором живу.
— Я Вас понимаю, — ответила Анна Викторовна с осторожностью, — да, действительно, это пугает. Как видите, я до сих пор не могу с этим справиться.
Она снова пытается вызвать у меня сочувствие и жалость, как тогда, когда, дрожа, прижималась ко мне, изображая испуг и беспомощность! Снова играет на моих чувствах!
— Да-да! Вы ведь страдаете! — моя сдержанность рассыпалась на глазах. — Эти духи, они преследуют Вас! Ваш дар — Ваше проклятие! А знаете, почему Вы страдаете на самом деле? — спросил я ее, подойдя совсем вплотную. — Вам просто хочется внимания. Вы хотите быть в центре, чтобы все охали и ахали, какая она таинственная…
— Яков Платонович! — резко перебила меня Анна Викторовна и попыталась уйти.
Но я ей не позволил.
— Нет уж, Вы меня послушайте! Я достаточно Вас слушал! — я поймал ее рукав и развернул лицом к себе. — Какая тонкая мистификация! Вы разыграли эту партию прекрасно. И я уверовал в то, что Вы, не зная правила игры, делаете правильные ходы. И что я узнаю случайно? Вы изучали шахматы по учебнику!
— Я ничего не изучала! — возмущенно ответила Анна Викторовна со слезами в голосе. — Дядя эту книгу привез мне давным-давно. Я прежде даже не открывала ее.
— И я снова должен Вам поверить?! — я все-таки сорвался на крик и от этого рассердился на нее еще сильнее. — Не верю!
— А глазам своим Вы верите? — воскликнула она, тоже теряя самообладание. — Вы, кроме шахмат, были свидетелем и других явлений.
— Сквозняки! Окна были открыты!
— А преступления? — она уже плакала от обиды, но ее слезы меня больше не трогали.
— Цепь совпадений! — отверг я и этот аргумент.
Она отвернулась, но я снова оказался перед ней.
— Зачем Вы это делаете? Зачем? Вам скучно жить? — выпалил я ей прямо в лицо. — Хотите видеть мою растерянность, мое унижение?
— Мне очень жаль, что Вы так думаете, — сказала Анна, сдерживая слезы из последних сил, повернулась и пошла к дому.
— Анна Викторовна! — выкрикнул я ей вслед. — Вы… Вы чудовище!
— Я? — она остановилась уже на ступенях, повернулась ко мне: — Полноте! Вы настоящих чудовищ не видели.
И скрылась в доме.
Я видел чудовищ. Мне попадались такие монстры в человеческом обличье, что даже вспоминать их было страшно.
Но в данную минуту мне казалось, что все они меркнут перед этой девушкой, которая обманула меня, заставив поверить, что в мире может существовать что-то настолько чистое и светлое, что я и не мечтал встретиться с этим вживую, не то, что соприкоснуться. Но этот прекрасный мираж оказался такой же ложью, как и все остальное, с чем я сталкивался в своей жизни.
Что ж, я вынес хороший урок. Получил отличный жизненный опыт. И должен быть за него благодарен. Сейчас я отправлюсь домой, выпью чаю и просплю до завтрашнего утра. А утром приступлю к работе, навсегда вычеркнув из памяти барышню Миронову и все, что с нею связано. Работа поможет, она всегда помогала в таких ситуациях. В любых ситуациях.
====== Одиннадцатая новелла. Реинкарнация. ======
Заканчивалась зима, и весна все настойчивее заявляла о себе, вступая в свои права. Солнце пригревало, и на открытых местах появлялись первые проталины. К ночи еще подмораживало, но днем погода была уже совсем весенняя. На улицах прибавилось гуляющих: дамы спешили продемонстрировать весенние уже наряды, кавалеры в расстегнутых пальто взирали на них с обновленным восхищением. А на крышах и деревьях вовсю чирикали ликующие воробьи. Все, устав от долгих метелей, спешили порадоваться наступающей весне.
Не то чтобы я вовсе не замечал происходящих в природе перемен, но меня в последние недели радовала только работа. Каждое новое дело я встречал как долгожданный подарок и набрасывался на него, как голодный на кусок хлеба. Если же дел не было, я их находил, вытаскивал из архива или занимал свою голову иным способом, работая по двадцать часов в сутки, лишь бы не оставалось сил на то, чтобы думать и чувствовать. Я загонял своих подчиненных, и только Коробейников решался общаться со мной без страха. Впрочем, и с ним я говорил лишь о делах, пресекая все его попытки вызвать меня на откровенность.
Причина такого моего поведения была проста и, увы, осознаваема мною во всей полноте. Меня сжигал стыд.
После моего последнего разговора с Анной Викторовной, я вернулся домой и проспал почти сутки. А когда я проснулся… Честное слово, никогда мои ощущения не были так близки к желанию застрелиться от стыда. Я чувствовал себя последним мерзавцем и редкостным идиотом в придачу. Разумеется, я понимал, что мой срыв в тот день был вызван чудовищным нервным напряжением и переутомлением, которые я испытал во время дела Ферзя. Голова у меня тогда не работала, видимо, вовсе, зато эмоции бушевали с необычайной силой, в кои-то веки вырвавшись из-под власти контролировавшего их разума. Думаю, назвать меня тогда вменяемым не смог бы даже Коробейников, всегда и во всем принимавший мою сторону.
Но все это лишь объясняло причины моего поведения. Но, разумеется, оправданием служить не могло. Что я наделал? Что я наговорил! Я обидел и оскорбил, оттолкнул и изломал все самое чистое и светлое, что было в моей жизни. Как я мог сказать ей такое? И, что, пожалуй, еще страшнее, как я мог так о ней думать? Мысли о том, что в момент помутнения рассудка я счел искреннюю заботу и желание помочь грязной манипуляцией, посмел сравнить свет с тьмой, терзали меня непрерывно.
И именно они были причиной того, что я не полетел на следующий же день в дом Мироновых с визитом и извинениями. Не скрою, порыв такой был. Да что там порыв! Непрерывное желание испросить, вымолить прощение, преследовало меня, и именно его я и гасил, окунувшись в работу с головой. Потому что знал, что, если я приду, Анна Викторовна простит меня. Как прощала мне много раз и грубость мою, и скепсис, и вечные насмешки. Только вот я не достоин оказался такого милосердия. Видимо, я способен воспринимать только черную сторону мироздания, потому что сам являюсь ее частью. И незачем мне пытаться приблизиться к тому, что я не способен оказался оценить по достоинству. Полагаю, я настолько часто сталкивался с грязью и злом этого мира, что замарал и собственную душу и оказался неспособным воздать должное подарку судьбы, показавшей мне истинную доброту.
Что ж, раз я так хорошо приспособлен к борьбе со злом, этим я и буду заниматься с должной отдачей и старанием. И лишь в самой глубине души, в ее уголке, предназначенном для меня одного, я сохраню воспоминания о чудесных мгновениях, о доброте, заботе и нежности. Об Анне.
Тот день ничем не отличался от предыдущих. И я, обрадовавшись новому делу, даже не подозревал, что неизвестно за что милосердная ко мне судьба намерена вывести меня из бездны бесконечного самобичевания, в которую я себя загнал. Сообщение о трупе в овраге близ Слободки пришло около полудня, и мы немедленно выехали на место обнаружения тела.
Первая странность, на которую я обратил внимание, заключалась в том, что обнаружить тело случайно было очень сложно, если не сказать, невозможно вовсе. Труп находился на дне оврага, забросанный ветками, и с тропинки, проходящей значительно выше, был вовсе незаметен. Собственно, именно поэтому он и пролежал там достаточно долго. Чтобы обнаружить тело, требовалось сойти с тропы и преодолеть весьма непростой спуск по скользкому от оседающего снега склону оврага. Такого подвига можно было бы ожидать от мальчишки-сорванца, полезшего в овраг по какой-нибудь фантазии или мальчишечьей игре. И тем не менее, труп обнаружила хорошо одетая барышня, которую меньше всего можно было заподозрить в желании скользить по обледеневшим склонам. Барышня стояла тут же, чуть в стороне, дожидаясь, пока я задам ей свои вопросы, и утирала платочком слезы, непрерывно выступающие вновь. Не похожа ее реакция была на простое потрясение при виде мертвого тела. Так, скорее, можно оплакивать близкого усопшего. Но городовой, доставивший известие об обнаружении тела, сказал, что обнаружила его свидетельница, Сурина Арина Михайловна, совершенно случайно. Поэтому я и не спешил с ее допросом, давая ей время выплакаться, а себе — понаблюдать. Вместо этого я подошел к доктору и городовым, осматривающим тело.
