Антон Андреич снова, уже в который раз за сегодняшний день, кинулся мне на помощь.
— Убийцы подбросили, — пояснил он Трегубову. — Взяли ключи у спящего дежурного, открыли камеру, убили ферзя ударом кружки в висок и после этого, войдя в кабинет, засунули кружку в камин. Самое идиотское место, где сразу найдут.
Последнее он зря добавил. Николай Васильевич, видимо, сам не сразу догадавшийся поискать в камине, принял это на свой счет и снова разъярился.
— Но ведь нашли ее далеко не сразу! — сообщил он Коробейникову крайне раздраженно.
— Ну, видно, убийцы наших молодцов переоценили, — перевел я огонь обратно на себя.
Пусть уж лучше на меня орет. Мне уже все равно, я так устал, что, кажется, и под начальственные вопли усну.
— Ну, хватит шутить! — одернул меня Трегубов. — Хватит, Яков Платоныч!
— Ну, что здесь еще не ясно? — спросил я его возмущенно.
— Я провел сравнительный анализ отпечатков пальцев, оставленных на кружке, с отпечатками, снятыми у Филимонова и Приходова, — поскорее перебил меня Коробейников, видя, что терпение мое на исходе. — Отпечатки Филимонова на кружке.
Сравнением отпечатков Коробейников успел заняться, пока я принимал на себя первый удар по возвращении в управление. А снял отпечатки с кружки околоточный надзиратель Ульяшин, сразу, как ее нашли. И спасибо ему за это, не то к нашему возвращению улику бы так захватали, что на ней уже ничего обнаружить бы не удалось. Ульяшин вообще методом дактилоскопии живо интересовался и уже изрядно в этом поднаторел.
— Эти Ваши сомнительные методы! — прорычал Трегубов при упоминании отпечатков.
— Да метод абсолютно точный! — в который уже раз сказал я ему. — За ним будущее криминалистики!
— Конечно! — подхватил Антон Андреич. — Именно Филимонов нанес удар, которым был убит известный нам Ферзь. Более того! Прошу обратить внимание! — Коробейников подскочил к камину, чтобы показать наглядно. — Вот здесь на камине остались отпечатки Филимонова. То есть, смею предположить, что как-то так…
Антон Андреич изогнулся, пытаясь показать, как убийца заталкивал кружку в камин…
— Все! Хватит! — махнул на него полицмейстер. — Идите! Оставьте нас.
Антон Андреич вышел неохотно, оглядываясь.
— Яков Платоныч… Однако… — смущенно проговорил Трегубов, поднимаясь из-за стола и подходя ко мне. — Должен признаться, глупость какая-то вышла. Но и Вы нас поймите! Были на то обстоятельства.
— Я все понимаю, — устало ответил я, вставая ему навстречу.
— Ну, простите! — Николай Васильевич расстроенно развел руками. — Простите! Черт попутал, не иначе! В общем, я прошу Вас продолжить следствие по всем этим случаям. А завтра утром ко мне, с подробным докладом.
И все еще не придя в себя от смущения, Трегубов, не прощаясь, быстро вышел из кабинета.
Что ж, это было даже больше, чем я мог ожидать. Обычно начальство, как бы не было неправо, прощения у подчиненных не просит. Доклад я завтра, разумеется, сделаю. Мне для этого ничего не нужно, только выспаться. А все следственные мероприятия, пожалуй, обойдутся нынче без меня. Мне необходим отдых, и немедленно. А то от всех этих многочисленных треволнений я уже не способен трезво мыслить.
— Победа! — ворвался в кабинет сияющий Коробейников, — Яков Платоныч!
— Странная история, Антон Андреич, — сказал я ему задумчиво, устало опускаясь наконец-то на привычное место за своим столом. — Признаюсь, в тот момент, когда я оказался между зеркалами с Анной Викторовной, я увидел и… и поверил, что все это правда. Этот дух, он…
— Да! — перебил меня радостный Антон Андреич. — А эта шахматная партия? Ведь Анна Викторовна не могла придумать шахматные ходы, она даже правил не знает.
— Это правда, — вздохнул я. — Неужели я играл в шахматы с духом? Неужели все это время я отрицал очевидное?!
— Яков Платоныч! — сказал мне Коробейников, счастливо улыбаясь. — Вы должны непременно сказать об этом Анне Викторовне. Она должна знать, что Вы признаете ее правоту.
— Да, конечно! — улыбнулся я. — Вы правы. И она права.
— Veritas vincent! — блеснул знанием латыни Антон Андреич. — Правда побеждает!
Я улыбался, глядя на его открытое лицо, лучащееся счастьем и радостью. Сколько раз он выручал меня сегодня, несмотря на мое упрямство, не обижаясь даже на грубость!
А Анна? Она спасла мне жизнь, чуть не силой затащив меня между зеркал. Теперь-то я это понимаю. Господи, сколько же раз я обижал ее своим невыносимым скепсисом, своим недоверием. Она огорчалась, даже плакала из-за меня, но снова и снова приходила мне на помощь. А сегодня спасла.
И прав Антон Андреич, она должна знать. Я все ей скажу. Расскажу, что видел и чувствовал тогда, в зеркальном коридоре. Расскажу, не скрывая, как странно и удивительно мне, скептику, признать, наконец-то, существование этого нового для меня мира. Я знаю, она выслушает меня с пониманием. Она ведь всегда меня понимала, это я не понимал ее. Не хотел, не видел. И, я уверен, она поможет мне разобраться в этом новом для меня мире, поможет обрести уверенность. И теперь, когда мы сможем, наконец-то, по-настоящему понять друг друга, я, возможно, смогу позволить себе надеяться, что…
Мои размышления прервал внезапный стук в дверь, и на пороге возник слегка смущенный Петр Миронов.
— Господа, прошу прощения, на минуту, — произнес он. И сразу приступил к делу: — Яков Платоныч! Я всего лишь забежал принести Вам свои извинения за некоторую резкость тона, коей отличался во время нашей последней встречи.
— Пустяки! — утешил я его. — Я прошу у Вас прощения.
— Нет! — возразил Миронов. — Настаиваю, однако, был непозволительно груб. Я очень рад, что это дело завершилось ко всеобщему удовлетворению, — продолжил он, присаживаясь. И добавил, помолчав: — Мышлоедова жаль. Но, судьба…
— Да, — согласился я, — судьба.
— К слову сказать, Анна тоже… — сказал Петр Иванович. — Для нее это явилось нелегким испытанием. Но в свое время я ведь подарил ей шахматный самоучитель…
Ощущение, которое я испытал при этих словах, было сравнимо с ведром ледяной воды, внезапно вылившейся на голову.
— Анна Викторовна изучала шахматы? — медленно произнес я.
— Ну, я не берусь доподлинно сказать, изучала ли. Не замечал, — ответил Миронов, не замечая моего ошеломленного состояния. — Однако, у Анны есть свойство: она как бы вбирает новые знания незаметно…
Ярость окрасила мой мир в красный цвет, в ушах зашумело. Оттолкнув с дороги Коробейникова, я схватил с вешалки пальто и, не дослушав Миронова, не сказав никому ни слова, вылетел из управления. На мое счастье, полицейский экипаж оказался у подъезда. Я должен увидеть ее немедленно! Иначе ярость просто разорвет меня изнутри. Я должен немедленно ей все сказать! И это будет совсем не то, что я, слепой обманутый дурак, мечтал сказать совсем недавно!
До дома Мироновых мы домчали быстро, но, к счастью, этого времени мне хватило, чтобы хоть немного взять себя в руки. Довольно с меня унижений на сегодня, нужно сохранить хотя бы внешнее достоинство. Подъезжая к дому, я увидел Анну Викторовну, устроившуюся с книжкой на скамейке. В возмущении своем я даже не дождался, пока коляска остановится, спрыгнув на ходу, и подошел к Анне быстро и решительно. Она увлеклась книгой и заметила меня, лишь когда я обратился к ней:
— Сицилианскую защиту изучаете?
— Нет, — улыбнулась она мне в ответ. — Это трактат.
Я устало опустился на скамейку рядом с ней.
— Из жизни приведений, я полагаю? — спросил я ее.
И отвернулся. Видеть ее улыбку было для меня сейчас мучением.
— Алан Кардак, «Книга медиумов», — ответила Анна Викторовна. — Но я вижу, что Вы не в духе.
Не в духе? Какое, право, чрезмерное преуменьшение! Я был готов рвать и метать! Я чувствовал себя униженным, растоптанным. А главное — обманутым. Не тем даже, что ей удалось увлечь меня своей игрой, сделав из меня дурака между этими зеркалами! А тем, в первую очередь, что я сейчас ясно видел: игрой было все. От первого до последнего слова. Все ее взгляды, улыбки были ложью! И все, что я позволил себе почувствовать к ней, оказалось тоже ложью абсолютной. Какая насмешка! Я обвинял Нежинскую в неискренности и, в то же самое время, попал в ловушку такой же искусной лгуньи! Нет, куда более искусной!
