А теперь попробуйте объяснить это молодой любящей женщине, не желающей замечать никаких преград на своем пути и ревнующей при том. Я попробовал. И все закончилось очередной ссорой. В один из дней Анна Викторовна попросила меня рассказать о том, что меня связывало с Ниной. Эта тема по-прежнему оставалась болезненной, но именно потому Анна снова и снова к ней возвращалась. В этот раз, я видел это, она собрала все силы, собираясь держать себя в руках и разобраться во всем до конца. Но мои объяснения не устроили ее своей недостаточной определенностью, и она снова рассердилась. Я не сдержался в ответ, ее ревность и недоверие обижали меня. Снова встал вопрос о том, что я не все могу рассказать пока. И Анна Викторовна ушла в гневе, попросив меня ее не беспокоить до тех пор, покуда не наступит то время, когда я смогу разговаривать честно и прямо. Я не стал ее догонять. То, что Анна заподозрила меня в нечестности, больно меня ранило. Я всегда и во всем был честен с нею. Я мог бы сочинить кучу историй, чтобы избежать ссоры, и она осталась бы довольна. Но я предпочел сказать правду, пусть и в том виде, в котором мог сказать ее. Так за что же меня обвинили во лжи?

Впрочем, обида миновала достаточно быстро. Я никогда не умел долго на нее сердиться. Но, поразмышляв над сложившейся ситуацией очень серьезно, я решил, что все к лучшему. Поддавшись чувствам, захваченный эмоциональным ураганом, я будто бы вовсе забыл, чем может грозить Анне Викторовне мое внимание. А между тем, ситуация вокруг полигона накалялась, и развязка могла наступить в любой момент. И пусть она в этот момент окажется от меня как можно дальше.

С того разговора мы не виделись больше. Я не искал встреч, а Анна Викторовна забыла дорогу в управление. Тосковал я по ней немыслимо. Ночи вновь превратились в пытку, возвращая меня в снах в краткий период счастья. И после таких снов я подолгу стоял в темноте у окна, проклиная все на свете и в первую очередь себя самого. Мучила меня и ревность, разумеется. Мне было известно, что Разумовский на правах соседа часто бывает у Мироновых и порой прогуливается с Анной Викторовной в саду. Франт, следящий за домом князя, докладывал мне обо всех его перемещениях, даже не подозревая, какую бурю в моей душе вызывают эти сведения.

Постепенно бесконечное напряжение и непреходящая тоска погрузили меня в отчаяние. Не то отчаяние, которое рвет болью душу так, что хочется кричать. Это было отчаяние побежденного. Я понял, что проиграл жизни эту схватку. Бессильный что-либо изменить в ситуации, я смирился с неизбежным: я потерял любовь самой замечательной женщины на свете. Что ж, пусть она будет счастлива, ничего иного я не мог бы ей пожелать. Для меня же остается долг, честь и работа. Это не приносит радости, но, по крайней мере, полностью оправдывает мое существование в этом мире.

Я вновь пытался забыться, погрузившись в работу с головой. Снова, как когда-то, я с жадностью накидывался на любые дела и загонял своих подчиненных. Господин Трегубов не мог на меня нарадоваться. Но постепенно я стал замечать, что сколько бы я не работал, это не помогает забыться. Это даже засыпать не помогало. И лишь чудовищное ощущение непрерывной усталости окутывало меня душным одеялом, мешая думать и чувствовать. Заботливый Коробейников заметно тревожился и пытался, как мог, заботиться о моем здоровье, что, разумеется, вызывало мое раздражение, за которое после становилось очень стыдно. Ему я тоже не мог ничего объяснить, пусть и по другим причинам. Я вообще никому ничего не мог объяснить. И изменить ничего не мог. И это бессилие, казалось, убивало меня день за днем.

Вот так и текли дни за днями, постепенно делая осень все больше похожей на зиму. Впрочем, за погодой я следил не слишком, мне все время было холодно.

Сообщение об убийстве в гостинице пришло ранним утром. Помню, я еще подумал тогда, что наша лучшая Затонская гостиница так и в самом деле прогорит. Третье убийство в ее стенах за последние полгода популярности ей не прибавит.

Войдя в комнату и взглянув на труп я даже остановился в изумлении. Мне пришлось повидать в жизни немало, да и Затонск, при внешней своей патриархальности и приверженности традициям удивлял меня часто, но труп мужчины, одетого в женское платье, я увидеть все же не ожидал. Причем, судя по крови и повреждениям, покойник был одет в это платье еще до смерти. Я осмотрел всю комнату. В принципе, было ясно, как произошла эта трагедия.

— Думаю убитая, то есть, убитый, сидел за столом, перед зеркалом — сказал я Коробейникову, осматривающему труп. — Преступник подошел сзади, и удар был нанесен острым предметом справа в шею.

— И после этого жертва, правой рукой зажав рану, — продолжил мою мысль Антон Андреич, — видимо, левой схватила вот этот нож для резки бумаги.

Он поднял с пола нож, лежащий возле жертвы. Крови на нем не было.

— Возможно, — согласился я. — А возможно, он попытался подняться, замахнулся и получил два смертельных удара в грудь.

— Да, — протянул досадливо Коробейников, — и после этого уже рухнула замертво, как подкошенная.

— Он, — поправил я помощника. — Он рухнул.

— Он, — быстро поправился Антон Андреич. — Я имел в виду, она, жертва.

Уже верю. Видно было, что пол убитого и несоответствия в его костюме вызывали у романтического Коробейникова отторжение вплоть до того, что он не мог происходящее принять в полноте. Да уж, наша работа, она такая. Чего только не насмотришься.

— К чему только все эти метаморфозы? — задумчиво произнес я. — Мужчина, переодетый в женский костюм?

— Содомия? — робко и с некоторым ужасом в голосе предположил Коробейников.

— А где эта мадам? — спросил я его, не желая строить непроверенных версий на столь богатой для вымыслов почве.

— В соседнем номере, — кивнул Антон Андреич.

— Вы закончите здесь, — велел я ему, — все осмотрите.

Сам же я отправился повидать Де Бо. Надеюсь, она сможет прояснить для меня загадку женского платья, надетого на жертву.

Мадам открыла мне сама и согласилась побеседовать. Ей было уже сильно за сорок, и у нее было лицо сильной, волевой женщины, привыкшей к непростым решениям. И сейчас она выглядела бледной и сильно расстроенной, но я не видел следов слез, и владела собой она абсолютно.

— Андрэ был моим ассистентом, — поведала мадам Де Бо, — помогал мне во всем. Он мне как сын… был.

— А почему он в дамском платье? — спросил я.

— Он актер и репетировал роль, — вздохнула мадам. — Женскую роль для будущей пьесы в Петербурге.

— Скажите, — спросил я ее, — а где вы были этой ночью?

— Я? — удивилась моему вопросу мадам Де Бо. — Я приняла снотворное и крепко спала в своей постели.

— В одиночестве? — уточнил я.

— Что за вопросы? — возмутилась мадам. Впрочем, видимо, в эту минуту она вспомнила о том, что случилось, и почему я задаю ей вопросы, так как ответила мне уже куда спокойнее: — Господи, я же сказала, что приняла снотворное. Конечно, одна.

— Да Вы не волнуйтесь, — попросил я ее. — Вы вспомните, с кем встречался Андре после Вашего приезда в Затонск.

— Мы здесь всего несколько дней, — ответила мадам Де Бо. — Пожалуй, только со мной. Андрэ так шло мое платье, — вдруг добавила она с печалью в голосе. — Представьте, оно было ему совершенно впору. Как будто на него и пошито.

Сказанное ею просто поразило меня. Андрэ, никому не известный и ни с кем в Затонске не знакомый, был странной жертвой, и я не видел мотива для его убийства. А вот мадам Де Бо, известная Петербуржская конфидентка, была в качестве жертвы куда более вероятна. И если предположить, что убийца обманулся надетым на Андрэ платьем, то…

— Так значит, покушались на Вас? — сказал я мадам.

— На меня? — изумилась она. — Бог мой!

— Убийца решил, — пояснил я свою мысль, — что переодетый Андрэ это Вы. Только почему он искал Вас в том номере?

— Мы поменялись номерами, — ответила мадам Де Бо, — Андрэ не имел никаких возражений.