Ну хоть трясти перестал, и на том спасибо. Да и знал я, чего стоит наш господин полицмейстер, не первый уж раз сталкиваюсь с подобным. За Коробейникова обидно только. Но зато я теперь знаю, насколько верный и преданный друг у меня за спиной. И я ответил на рукопожатие, разумеется. В конце концов, нам еще вместе работать. Кто знает, может, эта история все-таки чему-то его научила.

Спустя несколько дней состоялся пересмотр дела Андрея Кулагина. Поскольку прокуратура Затонска оказалась безнадежно скомпрометирована, к нам прислали губернского прокурора для рассмотрения этого дела. Защищал Андрея Виктор Миронов, полагаю, по просьбе своего брата. Андрей Кулагин был оправдан полностью, ему вернули все, чего он лишился в результате обвинительного приговора, в том числе и наследство. Правда, счастливым Кулагин совсем не выглядел. Никакой суд не мог вернуть ему брата и Веру. Он добился справедливости и свободы, но потерял всех, кого любил, и я не знал, как он сможет с этим жить.

Суд над Персиановым и Извариным должен был состояться еще не скоро, хотя судьба их была ясна и понятна. Следствием, которое возглавил наш полицмейстер, было найдено огромное количество доказательств взяточничества, мошенничества и прочих весьма не мелких грехов прокурора. Процесс обещал быть громким, но следствие все тянулось. Слишком много успел наворотить за пять лет господин Персианов. Я попросил Николая Васильевича избавить меня от этого насквозь бюрократического расследования, и он, подумав, согласился. Кто-то ведь должен был и текущими делами заниматься. И уж лучше я, чем он. Еще я добился, чтобы Коробейникову повысили жалование и выплатили премию. Не за преданность его, разумеется. Разве ж измеришь такое в деньгах? А за то, что вычислил, где скрывается Кондратьев и успел задержать его, проявив инициативность, тогда как я этого подозреваемого бездарно прошляпил, а ведь именно его показания помогли нам прижать прокурора.

В день, когда состоялся суд над Кулагиным, я послал записку Анне Викторовне с просьбой встретиться со мной в кафе. Это был несомненный шаг для меня, до этого я осмеливался встречаться с нею лишь в парке, где мы оба, чаще всего, делали вид, что встреча наша вовсе случайна. Больше я не намерен был притворяться. Хотя, послав свою записку, волновался в ожидании ответа, как мальчишка. Но Анна Викторовна ответила согласием, которое заставило меня почувствовать себя абсолютно счастливым. Все эти дни, пока мы лихорадочно завершали дело и готовили материалы к судебному разбирательству, я мечтал о встрече с нею, но не мог и часа улучить. Теперь я наконец-то был свободен и ждал ее, сидя за столиком.

Она вошла, стремительная, как всегда, и замерла, оглядываясь, разыскивая меня взглядом.

— Анна Викторовна, — окликнул я ее, поднимаясь навстречу и с улыбкой подходя к ней. — День добрый!

— Добрый, — с улыбкой согласилась Анна, подавая мне руку для поцелуя. Я склонился над ее рукой, касаясь ее губами со всей нежностью, на которую был способен.

Жаль, поцелуй не длится вечно. Не выпуская ее руки, я проводил Анну Викторовну к столику и помог снять пальто. Наконец мы устроились за столиком друг напротив друга. Как же она хороша сегодня, само очарование. Впрочем, она всегда прекрасна. Я видел ее разной: смеющейся, плачущей, разгневанной, озорной. И всегда это была самая прекрасная, самая замечательная женщина во вселенной.

— Весь день о Вас думаю, — сказал я ей с улыбкой.

— Правда? — чуть смущенно спросила Анна Викторовна, накручивая на палец локон и, как всегда, вызывая этим милым жестом бурю моих эмоций.

— Спасли Вы меня, — ответил я ей. — Не знаю, как и благодарить.

— Я и сама хочу Вас благодарить, — произнесла Анна, которую мои изъявления благодарности, кажется, смутили безмерно. — Вы ведь всегда очень терпеливы, внимательны, и ко мне прислушиваетесь.

— Я…

Но Анна Викторовна сказала еще не все, и мне следовало подождать, несомненно.

— Я хотела сказать, Яков Платоныч, — торопливо перебила она меня, — что я понимаю, что Ваша служба для Вас самое главное в жизни. И я… Я счастлива тем, что Вы хотя бы это со мной делите.

Она была предельно серьезна в этот момент, произнося свою речь, кажется, заготовленную заранее. А я почувствовал, как улыбаюсь от счастья, не в силах сдержаться. Боже, какой я дурак, прости Господи! Я думал, она использует меня, чтобы приблизиться к моей работе. Но она просто использовала мою работу, чтобы стать ближе ко мне. А я, идиот несчастный, понял все наоборот и сам себе придумал Бог знает что. Я смотрел на Анну — и не мог насмотреться. Она сказала, что счастлива тем, что я делю с ней мою работу. Я же хотел разделить с нею всю свою жизнь.

Но пауза стала затягиваться, и Анна Викторовна вновь почувствовала неловкость.

— А я вот все думаю про Веру, — произнесла она робко. — Она ведь просто хотела спасти. И видите как? Муж погиб, любовник на каторге. Любовь к ней не принесла ни одному из Кулагиных счастья. Как Вы думаете, это и есть роковая женщина?

И в этом вопросе, заданном с робкой, чуть смущенной улыбкой, я вдруг увидел милую барышню в соломенной шляпке, чуть съехавшей на один глаз. И осенний парк, и чудное мгновение, когда, я теперь отчетливо это понимаю, мое сердце похитила юная «барышня на колесиках», подарившая мне жизнь, свет, тепло, любовь и надежду. Благодаря ей я почувствовал себя дома в Затонске, благодаря ей нашел здесь верных друзей, дорогих моему сердцу. Благодаря ей понял, что в моей жизни может царить не только работа, что я хочу большего. Хочу счастья, любви и тепла, как и все люди на этом свете. И благодаря ей я поверил, что для меня такое возможно. С одним единственным условием: мне абсолютно необходимо, чтобы она была в моей жизни. И пусть сейчас не время сказать ей все это, но оно придет, наше время, я абсолютно в этом уверен.

— Я о Вас думаю, — ответил я ей совершенно искренне.

И нежно, осторожно взял ее руку.

— Вы мой ангел-хранитель, — сказал я, перебирая в ладонях нежные маленькие пальцы, целуя каждый из них. — Вы всегда рядом.

Анна смотрела мне в глаза очень серьезно, будто боялась, что я шучу. Я не шутил, ни минуты. Я в жизни не говорил ничего более важного и более серьезного. И она поняла, почувствовала это и нежно сжала мою руку в ответ. И мы еще очень долго сидели так, взявшись за руки, не в силах разорвать эту связь взглядов, рассказывая друг другу глазами о нашей любви.

====== Двадцать третья новелла. Конфидент. ======

Просто принять решение, но порой куда сложнее его выполнить. И я с этой истиной столкнулся во всей ее полноте. В тот день в кафе я и не думал скрывать свои чувства, хоть и не смог выразить их словами. Просто не нашел слов. В тот момент я не думал о последствиях, всем собой отдавшись захватившим меня эмоциям. Я видел любовь в глазах Анны Викторовны, и это делало меня совершенно счастливым. Мы действительно были счастливы тогда, молча держась за руки за столиком маленького кафе. И хотелось, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось.

Но любые мгновения оканчиваются рано или поздно. Но самое главное, что рано или поздно приходит момент, когда взгляды уже не могут заменить слов. Мое безграничное счастье продлилось лишь несколько дней, во время которых мы с Анной, встречаясь ежедневно, бродили по парку или, реже, сидели в кафе, и разговаривали обо всем на свете. Я расспрашивал ее о духах, пытаясь на самом деле понять, что она видит и чувствует. Мне было это важно, раз уж я решил принять то, что их указания полезны. Анна старательно рассказывала, пыталась объяснить. Но я все равно не понял ровным счетом ничего, кроме, пожалуй, того, что если Анна Викторовна говорит, что дух что-то сказал, следует к этому прислушиваться.

И все бы, наверное, было хорошо, если бы можно было разговаривать лишь о духах. Но Анна тоже спрашивала. И интересовала ее моя жизнь. Я рассказал ей столько, сколько мог, но, к сожалению, мог я немного. И передо мной снова встала неразрешимая задача: как и что сказать, чтобы не солгать, но в то же время не говорить того, о чем нельзя упоминать. Снова, как и много раз до этого, моя работа встала у меня на пути, властно заявляя о своих правах. Я не мог посвятить Анну Викторовну во все. И даже не в том дело, что я боялся за нее, хотя и это было несомненно. Я просто не имел права рассказывать многое, это было бы разглашением государственной тайны.