Асмолов, в отличие от Полины, запираться не стал. Может быть потому, что его взяли при попытке убийства, и молчать ему смысла не было. Медицинскую помощь ему оказали сразу по прибытии в управление, и теперь он сидел перед моим столом и рассказывал:

— Воеводин, старый сластолюбец! Я поступил к нему на службу. Полина мне приглянулась сразу. Я долгое время не понимал, в каком положении она в этом доме в действительности.

— Она Вам сама все рассказала? — спросил я его.

— Да, — ответил Асмолов, — когда между нами возникли отношения. Я был потрясен, когда узнал, что Воеводин развращал ее с двенадцати лет! С двенадцати! А потом еще Татьяна! И Вы хотите сказать, что он недостоин смерти?

— Да, — согласился я с ним. — Но только это не дает Вам права выступать в качестве палача и судьи. Значит, Воеводин Вас уволил? — вернул я его к рассказу о происшедших событиях.

— Да, он однажды застал нас с Полиной вместе, — ответил Асмолов. — Я уехал в Москву, а потом Полина написала про Татьяну, что Воеводин делает с ней то же самое. И что она исчезла. Сушков перехватил наши письма и стал нас шантажировать. Это я решил его убить, моя идея.

— Вы знали, что подпоручик стреляет во дворе, а путь Сушкова проходит по этой улице? — уточнил я.

— Да, — подтвердил Асмолов. — Я приехал из Москвы… А остальное Вы знаете.

— Я не понимаю, — спросил я его, — зачем Вы стреляли в Миронова?

— Полина сказала, — пояснил он, — что Миронов хочет ей помочь. Как он узнал, что Татьяна мертва? Потом его племянница явилась к Полине, вела себя странно. Вот я и подумал, что они могут докопаться до всего остального.

— Скажите, — спросил Асмолов, — можно повидаться с Полиной?

— Повидаетесь на очной ставке, — ответил я ему твердо.

Возможно, его и в самом деле возмущало поведение Воеводина. Но убийцей он стал из жадности. И сочувствия к нему я не испытывал.

Закончив с делами, я решил прогуляться по парку. Недавно прошел дождь, и опадающие листья уже остро пахли осенью. Невольно вспомнилась осень год назад, все, что происходило, все, что волновало меня тогда. Мог ли я предположить, что год спустя та славная чудесная девочка в соломенной шляпке, вечно съезжающей на правый глаз, так забавлявшая меня своей живостью и искренностью, превратится в очаровательную молодую девушку и станет для меня дороже всего мира? Столько всего произошло за этот год, что не только рассказать, а и вспомнить невозможно. Но сейчас, в этот тихий осенний вечер, вспоминалось почему-то только светлое и хорошее. Наверное, есть пределы у боли и отчаяния. И сейчас на сердце у меня было спокойно, а светлая грусть не тревожила, а скорее утешала душу.

Свернув на следующую аллею, я неожиданно понял, что ноги сами принесли меня к той скамейке в дальней части парка, где мы с Анной Викторовной порой поджидали друг друга. И сегодня скамейка была не пуста. Анна сидела, держа книгу в руках, но не читала, а просто о чем-то думала, глядя в осень. Ждать меня она никак не могла, я сам не знал, что окажусь здесь сегодня. Но, тем не менее, она была здесь, и я решился подойти.

— Прошу прощения, если нарушил Ваше уединение, — произнес я негромко. — Далековато вы забрались.

Анна смотрела на меня, не произнося ни слова.

— Возникли некоторые обстоятельства по делу о пропаже Элис, — сказал я ей.

Ну, что-то же нужно было сказать.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказала Анна Викторовна, показывая на скамейку рядом с собой.

— Помните, я Вам рассказывал, — сказал я ей, опускаясь на скамейку рядом с ней, — что нашел клочок волос, возможно, от бороды водопроводчика, который приходил накануне к Элис?

— Да, — кивнула Анна, слушая меня предельно внимательно.

— Так вот, эту бороду заказал фельдшер доктора Милца.

— Фельдшер? — удивилась Анна Викторовна. — Водопроводчик? И что это может значить?

— Может быть, ничего, — ответил я. — Но с другой стороны странно, что фельдшер, работающий у доктора Милца, наклеил себе фальшивую бороду и пришел к Элис.

— Доктор Милц похитил Элис? — Анна Викторовна явно не знала, как отнестись к моей версии, но, кажется, она ей не нравилась. — Но ведь это же смешно!

— Я ничего не утверждаю, — сказал я. — Я просто прошу Вас не говорить об этом доктору.

— Нет, это просто какое-то недоразумение, — возмутилась Анна самой возможностью столь неблаговидного поступка всеми уважаемого и любимого доктора Милца.

— Скорее всего, — поспешил я согласиться. — Но я бы не хотел травмировать психику доктора своими подозрениями.

Разговор был окончен, и следовало уходить. Я поднялся со скамейки.

— Да, — вспомнил я. — И передайте благодарность своему дяде, он нам очень помог в поимке Асмолова. Просто хват.

— Непременно передам, — ответила Анна Викторовна тихо. — А Вы ни о чем не хотите меня спросить? — вдруг сказала она, когда я уже пошел прочь.

Я остановился на полушаге. Ну зачем она это? Ведь так было спокойно.

— Вам не интересно, что я князю ответила? — спросила Анна Викторовна, глядя мне в глаза.

— Нет, не интересно, — ответил я, сдерживаясь. — Хотя, если так, что Вы ему ответили?

— Я сказала, что я подумаю, — произнесла Анна с каким-то странным выражением, которого я не понял, да и не хотел понимать.

— Благоразумно, — кивнул я и повернулся, чтобы уйти, пока моих сил еще хватало на сдержанность.

— А знаете, что он мне ответил? — спросила меня Анна.

— А мне это не интересно, — выпалил я ей в лицо, останавливаясь.

— Он сказал, — проговорила она, — что он готов быть для меня опорой, даже если я его не люблю!

— Трогательно, — усмехнулся я, сдерживая кипящую ярость из последних сил. — Я прямо сейчас расплачусь!

— Да это я сейчас расплачусь! — ответила Анна Викторовна и едва ли не бегом двинулась прочь.

А я остался стоять в одиночестве у нашей скамейки, провожая ее взглядом. Я не понимал, для чего она рассказала мне все это. Как не понимал и ее реакции. Да и не хотел я ничего понимать, если честно. Просто снова сильно болело сердце. А осенний парк был сырым, промозглым и бесприютным. И очень хотелось в тепло.

Но тепло удалялось от меня по аллее быстрыми шагами, и я никак не мог его вернуть.

====== Двадцать вторая новелла. Каторжник и прокурор. ======

Никакая боль, какой бы острой не казалась она в первое мгновение, не длится вечно. Мы созданы так, что привыкаем ко всему, и в этом великое благо. Так и я постепенно свыкся с мыслью о том, что счастье, посетившее мою жизнь, оказалось мимолетным, а скорее всего, и вовсе мне почудилось. Я погрузился с головой в работу, находя в ней удовольствие и забвение. В эти дни я яснее, чем когда-либо осознавал, что именно здесь мое место и мое призвание. Бороться со злом и восстанавливать справедливость было для меня жизнью и честью. И порой я даже думал, что правильно, наверное, поступил Господь, не позволив мне отвлечься от своего пути.

Но дело, взбудоражившее тем осенним днем весь Затонск, заставило меня вновь задуматься о том, как же важно хранить справедливость, и как трудно это порой в нашем мире, где далеко не все идут по своему пути честно.

Это дело вошло в мой кабинет и в мою жизнь вместе с письмом, переданным мне дежурным. Письмо гласило: «Господин следователь Штольман, я, Андрей Кулагин, сим требую немедленно возобновить разбирательство по приговору, коего невинной жертвой я стал два года тому назад. Господа, небескорыстно вершащие судьбы людские, будут мною задержаны до момента установления истины по моему делу. Вы должны найти настоящего убийцу городского головы Матвея Кулагина. В случае попытки освобождения силой, названные господа будут убиты мною. Андрей Кулагин».

— Яков Платоныч, — доложил Евграшин, почти что без стука вошедший в мой кабинет, — в суде, у прокурора неизвестный стрельбу открыл.

Итак, передо мной стояла задача безмерной сложности — освобождение заложников. Такие дела были редкостью, хоть я и сталкивался с ними в Петербурге несколько раз. Не ожидал подобного в Затонске, но это сейчас не важно. Мозг заработал на полную мощность, с немыслимой скоростью. Самое главное сейчас — освободить заложников. Это сложнее всего, именно на этом этапе обычно бывают жертвы. А значит, нужно немедленно отправляться в суд.