— Зря стараетесь, — с трудом произнес Сушков, — мне уже все равно.

— Но факт шантажа Вы не отрицаете? — спросил я его.

— Не отрицаю, — ответил он. — А какая теперь разница? Я скоро предстану перед судом, который не чета Вашему.

— Но если Вам все равно, — сказал я ему, — так расскажите все, как было!

— А чего это я должен перед Вами исповедоваться? — спросил он.

— А жена Ваша? — сказал я ему, уже раздражаясь. — Жива-здорова, умирать не собирается. Ведь на каторгу пойдет.

— А это если Вы найдете доказательства против нее, — ответил Сушков с вызовом.

Он даже рассмеяться попытался, но тут же и закашлялся, схватился за горло. Ничего я от него не добьюсь, по всему видно. Он знает, что обречен, и ничем его не напугаешь. Да и как знать, возможно, он и вправду защищает жену своим молчанием. Сейчас у меня против Сушковой вовсе ничего нет. И найду ли я доказательства ее причастности к шантажу, еще не известно. А вот после его рассказа, может статься, и искать не придется. Так что делать мне тут больше нечего.

Выйдя из палаты, где лежал Сушков, я увидел в коридоре Анну Викторовну. Вот так неожиданность! И не сказать, что приятная. Только я, наконец, смог взять себя в руки и работать нормально…

— Мне сказали, что Вас можно здесь найти, — сказала Анна Викторовна в ответ на мой удивленный взгляд.

— Да, — ответил я ей, сохраняя ледяное спокойствие или, по крайней мере, его видимость. — Что-то случилось?

— Я все об этой Татьяне, — произнесла Анна Викторовна с некоторой неловкостью в голосе. — Она не выходила из дома.

— Не понимаю, что Вы хотите сказать, — ответил я ей.

— Ну, она сама мне сказала, — пояснила Анна Викторовна, — что она не выходила из дома своего мучителя.

Ну, это в какой-то мере соотносится с моим впечатлением от увиденного в доме Воеводина. Вот только…

Я не хочу, чтобы она участвовала в расследовании. Я думал, что смогу это оставить неизменным, но я просто не хочу. Да и не могу, наверное. Потому что я сейчас смотрю на нее и вижу иное. Вижу то же, что и вчера. А потом вспоминаю, что скоро она станет женой Разумовского, и едва сдерживаю ярость. Я не могу работать в этом состоянии, а работа — это единственное, что осталось теперь в моей жизни. И эту последнюю соломинку я ей не отдам. Анна Викторовна больше не будет участвовать в полицейских делах.

— Помилуйте, господин Воеводин уважаемый человек, солидный гражданин, — ответил я ей предельно холодно.

— И что? — спросила она. — Вы можете хотя бы обыск в его доме провести?

— А что искать? — резко спросил я.

— Тело, — ответила она незамедлительно.

— При всем уважении, Анна Викторовна, — ответил я, контролируя каждое свое слово, — зная, что Вы часто бываете правы, это немыслимо.

— Но приборы ведь Вы нашли? — удивилась она.

— Но это не повод подозревать господина Воеводина в убийстве, — твердо ответил я.

— Хорошо, — ответила Анна Викторовна. — Я все поняла.

Я видел, что она сердится на меня, что едва сдерживается. Пусть сердится, мне теперь уже нет разницы. Мне нужно работать, а ее присутствие меня отвлекает. Так что пусть рассердится на меня и уйдет.

— Я сама попробую что-нибудь сделать! — бросила Анна, решительным шагом направляясь к дверям.

Моя сдержанностью с оглушающим звоном разлетелась на миллион осколков. И каждый из них был очень острым.

— Ну да! — ответил я резко, — На меня же у Вас надежды нет?!

— Да все мои надежды только на Вас! — сказала Анна неожиданно взволнованно, и я слышал слезы в ее голосе. — Вот, — сказала Анна Викторовна, протягивая мне крошечный клочок бумаги. — Вот эту записку мне оставила Элис в солдатике.

Я взял в руки клочок бумаги. Он был весь исписан крошечными буквами, явно по-английски.

— И что значит этот текст? — спросил я.

— Я не знаю, — ответила Анна Викторовна. — Это зашифровано, также как в ее тетради.

— Хорошо, — вздохнул я устало. — Я возьму это с собой и попробую расшифровать.

— Яков Платонович, — повернулась ко мне Анна Викторовна с умоляющим лицом. — Прошу, найдите ее. Я надеюсь, что это поможет.

— А когда и где Вы нашли эту записку? — спросил я ее.

И почему она раньше мне ее не отдала, хотел бы я знать. От пущего доверия и надежд на меня?

— В ее комнате, в тот же день.

— А почему Вы мне не показали?

— Потому что я думала, — потупилась Анна Викторовна, — что Вы более важными делами заняты. — Пожалуйста! — заглянула она мне у глаза умоляюще. — Не оставляйте поисков! Найдите ее. Ведь она только нам двоим нужна.

Нам двоим! Звучит как насмешка, право. Кем, интересно, она считает меня, если предполагает, что я могу бросить поиски пропавшей девушки без ее просьбы?

— И князю, — напомнил я ей, чувствуя, как при упоминании Разумовского ярость и ревность вновь заставляют мое сердце биться чаще. — Больше ничего не хотите мне сказать? — спросил я, понимая, что это лишнее, но не в силах сдержаться.

— Нет, — покачала головой Анна Викторовна.

Что ж, оно и к лучшему. Все ведь уже сказано на самом деле.

В управление я вернулся в совершенно отвратительнейшем настроении, да и состоянии. Я устал и чувствовал себя столетним стариком. Видимо, сказалось неистовое напряжение последних дней, усталость навалилась как-то сразу и отпускать не собиралась. Очень хотелось просто сесть с закрытыми глазами и не думать ни о чем. Но подобные эксперименты я проводить не собирался. Вряд ли у меня получится ни о чем не думать сейчас. А значит, нужно работать, выжимая из организма все силы, до тех пор, пока не упаду и не засну без снов от смертельной усталости.

Коробейников, сидевший за своим столом перед какими-то бумажками, поднял на меня взгляд и снова вернулся к своему занятию. Я задержался у его стола посмотреть, чем она занят. Перед ним были разложены маленькие бумажки с написанными на них буквами, которые Антон Андреич передвигал по столу, периодически помечая что-то в блокноте.

— Что Вы делаете? — спросил я, заглядывая ему через плечо.

— Выписал вырезанные буквы, — пояснил он свое занятие, — и пытаюсь составить из них слова.

— Но слова-то неизвестны, — сказал я, потянувшись передвинуть бумажку с буквой, чтобы получилось что-то внятное.

Коробейников перехватил мою руку, не дав коснуться.

— Слова улетают, но написанное остается, — произнес он значительно. — Это очень важно.

— Ну и что? — полюбопытствовал я. — Что-то получается?

— Пока нет, — вздохнул Антон Андреич. — Но логика и интуиция — они не дают мне потерять надежду.

В этот момент наше внимание привлекли невнятные, но очень громкие крики, доносящиеся из-за двери. Выйдя, мы имели сомнительное удовольствие лицезреть, как двое городовых с немалым, надо сказать, трудом, помещают в клетку вусмерть пьяного задержанного. Он сопротивлялся изо всех сил и протестовал столь оглушительно, что слышно было, наверное, на два квартала вокруг.

— Что здесь происходит? — спросил я городовых.

— Замятин, отставной подпоручик, — доложил один из них. — Задержали по Вашему приказанию.

Поручик, обнаруживший себя запертым, снова принялся разоряться оглушительно громко, но совершенно нечленораздельно. В камеру его засунуть, что ли? Оттуда хоть не так сильно слышно будет.

— Может, поддать ему, Ваше Высокоблагородие? — с надеждой спросил меня Евграшин.

Я его понимал, но принципы есть принципы.

— Пусть проспится, — велел я. — Завтра поговорим.

— Да, Яков Платоныч, — спохватился Евграшин, подавая мне конверт. — Вам тут письмо.

Письмо? Мне? Сердце забилось сильно и часто, сбилось дыхание.

Но уже в следующую секунду вернулось к привычному ритму. Это Нина всего лишь.

«Хочу тебя видеть, — писала мне Нежинская, — завтра, в полдень».

Нина Аркадьевна в своем репертуаре. Как всегда, абсолютно уверена, что имеет право вызывать меня, когда ей вздумается. Ладно, я схожу, если время будет. Может, у нее что-то важное.