— Чем же Вам мачеха помешала? — спросил я ее напрямик.

— Что? — замерла она.

— Кто первый ударил ее по голове, — усилил я давление, — Вы или Ваш брат?

— Вы с ума сошли? — спросила Вика испуганно. — Я сейчас пожалуюсь дяде, и он подаст на Вас в суд.

— Зачем Кунгуров уехал в Петербург? — продолжил я расспросы, не обращая внимания на ее эмоции.

— Узнать условия поступления в университет.

— Когда это было? — спросил я.

Вика посмотрела мне за плечо. Я оглянулся. Костя стоял в двух шагах, и на лице его ясно читалось, что он готов полезть со мной в драку, вот только понимает, что не осилит.

— Четыре дня назад, — выпалила Вика, опасаясь, видимо, что брат натворит глупостей. — И больше я Вам ничего не скажу без дяди и адвоката.

— А у меня больше и нет вопросов, — ответил я ей.

Я и в самом деле узнал все, что хотел. Я приехал сюда лишь затем, чтобы поговорить с ними еще раз и проверить свои ощущения. Моя интуиция по-прежнему уверяла меня в том, что двойняшки замешаны в смерти Елены Спиридоновой. И Кунгуров их этот, скорее всего, тоже. Так что осталось лишь найти доказательства. А они, как мне кажется, спрятаны где-то в деле фотографа. В его фотографиях, если быть точным. Так что нужно возвращаться в управление и выяснить, что удалось найти Коробейникову.

Антон Андреич сидел за своим столом, заваленным фотографиями, и вид имел совершенно измученный. Когда я вошел, он поднял на меня покрасневшие и совершенно несчастные глаза и устало потянулся, разминая затекшую спину.

— Ну что там Кунгуров? — спросил я его.

— Уехал еще до событий, куда — неизвестно, — устало ответил Коробейников.

— В Петербург, — сообщил я ему полученные от двойняшек новости. — Да что с Вами, Антон Андреич?

Он и в самом деле выглядел совершенно больным. Простудился, что ли, посреди лета?

— Я сломал себе все глаза и тронулся умом, — ответил он, обиженно глядя на фотографии на столе. — Но что-то должно быть в этой фотографии?

— Должно, — заверил я его, беря фотокарточку и лупу, — обязательно должно.

Фотография была мне знакома: Вика и Костя стоят на фоне стены, рядом картина, угол шкафа… Шкафа?!

Картина сложилась, обрушив на меня лавину понимания.

— Я раньше не обращал внимания, — задумчиво произнес я, давая время мыслям выстроиться по порядку, — что на фоне портретов в доме Спиридоновых шкаф.

— Шкаф? — удивился Коробейников, заглядывая мне через плечо. — Ну да, действительно, шкаф, картина, стулья. Ничего необычного.

— А это все снимки? — спросил я его, перебирая карточки на столе.

— Да, я привез все, что там было, — ответил Коробейников.

— А негодные?

— То есть, не получившиеся? — уточнил Антон Андреич.

— Да называйте как хотите, — резко сказал я, перебирая фотографии одну за другой.

На всех створки шкафа были закрыты. Но должна быть и другая! Та, что показал Анне дух фотографа, та, из-за которой Голубев помчался к Спиридоновым. И наконец, та, из-за которой его убили. Вот что искал убийца в квартире фотографа. И, как мне кажется, не нашел. Потому что, как и Коробейников, не додумался поискать в корзине с негодными карточками. Лучшее место, чтобы спрятать снимок — среди других снимков, только таких, которые никто не будет смотреть.

— Я не обращал на них внимания, — смущенно произнес Антон Андреич, еще не понимая, что на меня нашло, но уже чувствуя, что провинился. — Я не знал, что искать.

— Ну, теперь знаете, — сказал я ему. — Поезжайте к Глафире и найдите мне все негодные снимки из дома Спиридоновых.

— Лечу, — подхватился Коробейников, не попросив даже объяснить, зачем мне это понадобилось.

Ну, а мне, пожалуй, стоило вернуться в дом Спиридоновых, чтобы допросить двойняшек более предметно, уже зная, о чем спрашивать.

Но отправился я туда не сразу. Дорога к Спиридоновым проходила мимо дома Мироновых, и я не смог устоять перед искушением увидеть Анну Викторовну, тем более, имея для этого повод. Должен же я был убедиться, что шкаф в ее сне был тот самый?

Анна пила чай в беседке, и я невольно залюбовался ею, пока шел через поляну. Она выглядела воплощением нежности и покоя, уютно устроившись в кресле с книгой и чашкой чаю.

А я вдруг почувствовал робость и неуверенность. Не стоило, наверное, вот так врываться нежданным.

— Анна Викторовна, — улыбнулся я ей, — день добрый. Надеюсь, не прогоните?

— Что-то случилось? — спросила Анна, откладывая книгу.

— В управлении вы говорили, что видели руку в шкафу, — пояснил я свое неожиданное появление. — Вот здесь, на карточке, это не тот шкаф?

Я передал ей снимок, сделанный в доме Спиридоновых. Она взяла его, взглянула внимательно.

— Да, это тот самый шкаф, — сказала она. — Только дверца закрыта. Это у Спиридоновых?

Я молча кивнул, забирая у нее фотографию.

— Почему-то мне кажется, что Вы и сами уже все поняли про шкаф, — напряженно сказала Анна Викторовна, не глядя на меня. — Зачем Вы приехали?

Потому что был повод. Потому что хотел видеть ее. Потому что не могу без нее жить.

Анна смотрела на меня тем самым выжидающим взглядом, который снился мне ночь за ночью. Смотрела и ждала ответа. И я должен был ответить хоть что-то, потому что просто не мог больше молчать. И боялся молчать дольше, боялся потерять ее, потерять надежду.

— Поверьте, если бы я мог хоть что-то изменить! — сказал я горько, отходя к перилам беседки, чтобы она не видела боли, исказившей сейчас мое лицо.

— О чем Вы? — мягко спросила Анна Викторовна.

— Да все не так! — сказал я со вздохом, сожалея уже, что позволил себе начать этот разговор, не имея возможности его закончить. — Но сейчас я бессилен.

— Ну что ж, — ответила Анна, поднимаясь и подходя ко мне ближе, — если Вы бессильны, тогда, может быть, не стоит об этом тревожиться?

Мы стояли совсем рядом, соприкасаясь плечами. Я повернул голову, чтобы посмотреть на нее, она обернулась ко мне, и наши взгляды встретились. И несколько мгновений говорили только наши глаза, а весь прочий мир куда-то исчез.

Ее глаза снова рассказали мне о ее любви, о том, как больно ей от того, что я вновь отталкиваю ее. И вдвойне больно от того, что она не может понять, почему.

А я постарался рассказать ей лишь взглядом о том, что я тоже люблю ее, так люблю, что она стала для меня всем на свете. И мне тоже больно, что я должен молчать. Но так надо.

А потом Анна Викторовна отвела взгляд, и мир вернулся. Мы еще немного постояли молча рядом. А потом я, все также молча, не прощаясь, пошел к экипажу. У самой калитки я обернулся. Анна стояла на том же месте, не обернувшись мне вслед. Только плечи ее чуть поникли и, кажется, вздрагивали.

Приехав в усадьбу Спиридоновых, я с удивлением обнаружил, что входная дверь распахнута настежь. Это настораживало. Только теперь я сообразил, что отправился к Спиридоновым в наемном экипаже и даже городового с собой не взял. Так что я сунул извозчику монету сверх платы и попросил его прислать сюда кого-нибудь из полиции. Не то чтобы я ожидал, что детишки окажут мне серьезное сопротивление, но ведь есть еще их несдержанный дядюшка. Да и вообще, неспокойно мне было как-то.

Я осторожно вошел в дом и окликнул хозяев. Ответом мне была полная тишина. Куда они все подевались? Не в Париж же сбежали, в самом деле?

Дверь одной из комнат вдруг распахнулась, как от внезапного сквозняка. Так бывает иногда, когда в комнате открывают окно. Достав на всякий случай револьвер, я осторожно заглянул в комнату. Она была пуста, и окно оказалось и в самом деле распахнутым настежь. Судя по знакомому мне уже графинчику, комната принадлежала Дмитрию Спиридонову, который только что покинул ее через окно, услышав мой голос.

Внезапно в коридоре послышались шаги, а затем голос Кости произнес:

— Слушай, успокойся, у него нет никаких улик, одни догадки.

— Думаешь, он отвяжется? — спросила Вика.

— Ну конечно, — утешил ее брат, — все хорошо будет, как раньше.