В снежном сумраке чудится Любошу красивый призрак с черными, лихо закрученными усами.

В лето господа 1421-е, в месяце марте

Вешнее солнце подтопило высокий сугроб, и теперь оттуда торчит почерневшая мертвая рука.

— Не трогайте! — требует Давид.

Он осматривает руку, выискивая признаки чумы или же другой опасной болезни. По видимому, не находит и просит помощи двух-трех братьев. Любош берет лопату, и вскоре из-под снега достают пять крестьянских трупов. Кажется, их зарубили мечами. Но как понять, крестоносцы, панские люди из Хомутова или, наоборот, кто-то друзей Табора?

Мужчины отворачиваются, пропуская к женским телам Иву и еще одну сестру.

— Изнасиловали, — буднично говорит Ива.

Значит, скорее всего, крестоносцы. Паны, верные римской церкви, реже творят подобные мерзости. А сами табориты, могущие и сжечь, и запытать врага, на женскую честь не покушаются.

Трупы относят к подножию холма, где прикрывают их лапником и камнями. Привычное по холодам дело — не рыть же мерзлую землю.

У изнасилованной девочки разбитые губы, так и застывшие, с припухлостью и черной корочкой крови. Ей, должно быть, пятнадцать или шестнадцать. Любош прикрывает ее лицо пушистой еловой веткой, лишь чуть вздыхая об этой несчастной судьбе.

Привычное дело. Еще прошлой весной, после поражения на Витковой горе, войска Сигизмунда срывали свою злобу на всех без разбора чехах. Свои же, чешские паны не отставали, усердно истребляя таборитов и даже более безобидных чашников. Походя забитых крестьян, конечно же, никто не считал.

Впрочем, и своим убийствам счет уже не вели. Как сегодня Любош помнит слезные мольбы тех монахов, которых сожгли они в замке Раби. Сколько было после? Пока пламя пожирало крепости, монастыри и тела, лед накрепко сковывал души.

Нынче они держат путь к городу Хомутову, богатому и надежному приюту своих врагов. Становятся лагерем — отдохнуть после утомительного марша по ухабистым, в снегу и в грязи, мартовским дорогам. Вечером к одному из костров приходит старик. Свой, из Табора.

— Слыхали, братья? — говорит он с яростью и печалью в нетвердом голосе. — Брата Громадку пытали на колесе, а потом сожгли. А с ним схватили да поволокли в Кутну Гору наших братьев и сестер. Кого в шахту, кого на костер. Кто рассказывал, что триста душ, а может статься, и семьсот. Поверили панам! Сдали город, чтобы выручить своих женщин и детей. Паны дали слово не трогать. Не сдержали. Мол, ни гроша не стоит слово, какое дается еретикам!

Ледяная корочка на сердце дает трещину. Рядом каменеет всем телом и сжимает кулаки Вацлав. Уж он-то помнит Кутну Гору. Знали ее по богатым серебряным шахтам, а в последние годы узнали по шахтам, в которых погибли сотни, если не тысячи верных последователей светлой памяти магистра Яна Гуса.

Жижка подает старику миску с кашей. Потом берет в руки свой шестопер и внимательно его разглядывает. Спрашивает у брата:

— Что, Ярослав, не помнишь ли, сколько раз мы брали Прахатицы?

— Дважды.

— Дважды. В первый раз — не добили. Не растолковали доходчиво, с какой стороны божья правда и что не след бы разорять крестьян да сжигать чашников. Со второго раза они вроде бы поняли.

Любошу не нужно прикрывать глаза, чтобы ярко вспомнить храм, забитый пленниками и охваченный огнем. Жижка меж тем оглядывает своих братьев и сестер черным от гнева глазом:

— Так что, в Хомутов тоже дважды ходить будем? Или за один раз управимся?

Дальше со всей страстью спорят и обсуждают, как быть с горожанами. На что смотреть: на пыл, проявленный в бою, на прошлые заслуги, на имущество… Давид просит слова:

— Брат Ян, знаешь ли ты, что в Хомутове живет немало евреев? Они не занимают сторону римской церкви, но и оставить город не могут. Тебе известно: моему народу нелегко найти себе пристанище, да и не все табориты их жалуют. Отпусти их с миром.

— Поглядим, — безжалостно отвечает Жижка. — Если твои евреи не помогают прямо римской церкви или же проклятому дракону Сигизмунду, это еще не значит, что они другим образом не грабят чешский народ. Поглядим. Поступать будем по справедливости.

Спрашивает Ярослав:

— Женщин и детей выводим, как обычно?

— Детей-то уж конечно, — говорит одна из сестер. — А на женщин… тоже поглядим? Знаем мы этих раскрасавиц в мехах да золоте! Что с того, если не ходят они в бой вместе со своими мужьями? Разве не обирают они простолюднов?

Нежданно подхватывает Ива:

— Ох и бесстыдницы! В дорогих нарядах, на службе церковной — в первых рядах, посмотрите-ка на этих невинных овечек! И все-то им прощается: и лень, и богатство, и блуд!

Горе из-за погибших в Кутной Горе таборитов плещется злым смехом. Но этот жуткий хохот перекрикивает вскочивший Ян Рогач:

— Тихо вы! С ума что ли посходили? Мы все скорбим по нашим братьям и сестрам, немилосердно умерщвленным! Но дело ли это — алкать крови, будто мы хищники или же безумцы? Помните: мы — божьи воины. Оружие в наших руках жестоко, однако же оно обязано убивать по заслугам, а не кого попало!

Жижка тянет Рогача за руку и усаживает рядом с собой.

— Твоя правда, брат Ян. Завтра и разберем, кто в Хомутове заслуживает жизни, а кто — смерти. Да и чего заслуживает сам Хомутов. Но чтобы уже не ходить сюда во второй раз, чтобы не волноваться о судьбе окрестных деревень и не дрожать за свои тылы, разберем мы это как следует. Что там болтают? Мол, одноглазый гетман заключил договор с дьяволом? Они увидят, что божьи воины способны сделать поболее, чем какой-то там дьявол.

========== Страшный слепец ==========

В лето господа 1421-е, в месяце апреле

Наконец-то снова Табор! Любош любуется, уже третий день любуется — а все мало. Год назад он пришел в это тройное кольцо каменных стен, которые берегли небывалое сердечное братство.

За год укрепления стали выше, появились дома и настоящие мастерские, а не чаны да наковальни под открытым небом. Речка Лужница все так же защищает город своими прозрачными водами. Все так же легко они обращаются друг к другу: «брат», «сестра». Многие крестьяне, освобожденные от церковных и панских податей, как следует устроили свое хозяйство. Евангельская бедность не покинула Табора, и ей не мешают ни куда более сытые, чем прежде, лица, ни детвора в добротной одежде вместо обносок.

Мимо пробегает мальчишка в рубашонке, пошитой из поповского облачения, и Любош тихо смеется. Сколько недобрых слов было сказано о таборитах, мол, жадная до грабежей голытьба опустошает храмы, как могут поступать лишь почитатели дьявола. Ну и где же здесь дьявол? Вон, ребенку тепло.

Но радость Любоша проходит быстро, словно редкие жаркие дни в апреле. Не обнимет его больше Николай из Гуси, царапая щеку своим черным усом. Богу лишь ведомо, вернется ли сюда Петр Каниш, изгнанный из Табора вместе с прочими братьями, приобщившимися к ереси пикартов. А самое страшное…

— Почему работаешь? — грохочет Жижка.

Любош оглядывается на его голос. Первый гетман хмуро нависает над Ивой, которая чистит конскую сбрую, только что в эту сбрую не падая.

— У тебя лошади лишние? — задирает голову Ива. — Вон, двум морды уже натерло, у одной на губах язвы.

— Почему работаешь больная? — Жижка хмуро оглядывается. — Кто работу распределял?

Ива брызгает на него водой:

— Уймись ты, гетман! Что б ты понимал, старый черт!

Любош подходит к ним, берет Жижку под руку, намереваясь отвести в сторонку да побеседовать. Но тот, кажется, обо всем уже догадался по страдальчески бледному, с густой чернотой под глазами, лицу Ивы.

— Да уж побольше твоего понимаю, девочка, — Жижка целует ее в лоб.

Они оставляют Иву и отходят подальше от лишних ушей. В темном глазу гетмана брезжит что-то, похожее на сочувствие. После всех битв и бед последних месяцев он еще чувствует?

— Совсем худо? Что твой Давид?

— Совсем, брат Ян. Давид считает, что ей осталась неделя. Может, и вовсе несколько дней.

Жижка кладет тяжелую ладонь на его плечо: