Желивский объясняет и объясняет, а под конец виновато улыбается:

— Жаль, что брат Жижка ушел. Он по военной части растолковал бы тебе получше. Да забот нынче у нашего гетмана!

— Так с тобою был Жижка?

========== Железное солнце ==========

В лето господа 1420-е, в 17-й день апреля

На жиденькое, бледное лицо священника, окруженного развеселыми и яростными людьми, было бы жаль смотреть. Но Любош его не жалеет.

Он видел его зимой, в дни уныния, когда гуситам казалось, что все бои — у ратуши, за Вышеград и Мала-Страну — были напрасны. Тогда этот священник вытряс последние гроши у подмастерья, что работал вместе с Любошем, а потом прогулял их с Ивой. Хотя, по правде говоря, большую часть денег увидела ее мамаша. Сама же Ива пару дней не знала, как присесть, чтобы не мутило от боли.

Нынче из Праги выгоняют всех противников Чаши. Одних отпускают с миром, других, как перепуганного попа, награждают насмешками, а иных — тумаками.

Сам Любош спешит к Снежной, надеясь повидать Желивского.

В огромном храме прохладно, несмотря на солнце в высоких окнах и взволнованных людей. Они говорят сдержанно, как и надо в доме Господа, но жар слышен в каждом слове. Радуются гуситы, ох радуются! Но и тревога их не отпускает. Ведь о том, что из Праги должны уйти все противники Чаши, объявил Ченек из Вартемберга. Стоит ли от господ ждать правды? У них в гуситской вере особенный интерес: поиметь добро от своих противников.

Любош пожимает руки друзьям, спрашивает, мол, здесь ли Желивский? Наконец, ему показывают на окно по правую сторону от алтаря.

— Брат Ян! Простишь ли?

В карих глазах блестит ласковая смешинка.

— Давай поглядим на проступок твой да покумекаем.

— Так, да? — Любош рассмеялся бы, только на сердце грустно. — Сам знаешь, деду моему лучше оставить Прагу. Да как бы ему по пути бока-то не намяли. Оно, конечно, за дело, сколько синяков он подмастерьям своим раздарил. Но… брат Ян, он отец матушки моей. Провожу я его до родни.

Желивский качает головой и больше не веселится.

— Ты не за деда прощения просишь.

— Не за деда. Отведу его — а потом хочу в Табор. Давно хочу, с осени, как с крестьянами задружился, как под началом Николая из Гуси дрались. Отпустишь?

— Я тебе пан что ли? Пускать, не пускать… Ступай, Любош. Будь осторожен. Вокруг Праги наемники рыщут. Обними за меня брата Николая и брата Жижку.

Любош осторожно прижимает к своей широкой груди маленького Желивского. Он совсем не спешит уходить — из этих рук, из этого храма — но его ждут еще два прощания.

У евреев тихо. Лишь у входа в синагогу трое почтенного вида мужей о чем-то разговаривают с раввином. Любош идет мимо безмолвного кладбища и стучится в неприметную боковую дверь.

Дальше, за внутренней дверью, слышны голоса. Любош едва знает идиш, но понимает: у Давида больная. Он прячется за ширму в углу, чтобы подождать. Еврейскому врачу и христианину вместе на чужих глазах бывать не следует.

Совсем скоро старушка уходит, стуча палкой, и Любош покидает свое укрытие.

— Значит, в Табор? — Давид указывает ему на стул, а сам достает из шкафчика мешочки с травами.

— Идем со мной! Все это вас не касается, знаю. Но мало ли? В Праге неспокойно.

— В Праге всегда неспокойно, — пожимает плечами Давид и потом убирает за ухо темный завиток. — Я не имею права лечить вас здесь и не уверен, что в Таборе получу это право.

— Получишь! Николая из Гуси вспомни. Разве не благодарил он тебя, когда ты намешал ему мазь для старого перелома?

— Не знаю, Любош. Не сейчас. А теперь послушай, для чего эти травы.

Давид обстоятельно, тихо, будто бы вовсе без каких-либо чувств, объясняет, какое лекарство подойдет его деду, какое годится для глубоких ран, а какое поможет Иве, если она подхватит срамную болезнь.

— Объясни ей, как пройти ко мне. Если вдруг забеременеет, пусть ни в коем случае не обращается к бабкам. Пусть непременно придет сюда.

Любош кладет на стол узелок с монетами. Давид медленно поднимает голову, и на его невозмутимом лице лишь глаза полыхают от гнева.

— Не сердись. Я не за лекарства тебе плачу. Я ведь ухожу, далеко ухожу и ничем не смогу тебе помочь. Ну, хоть этим…

— И то верно, — Давид почти улыбается.

Иву Любош уговаривает намного дольше. Друг его живет неплохо, трудится как врач, пусть и среди своих. Если не повторится страшный погром, который унес жизни его дедов и бабки, у него все будет хорошо. А подруга?

— Да сдался мне твой Табор! — Ива топает ногой. — Что про него болтают! Мол, живут в евангельской бедности, вина не пьют, украшений не носят, песнями да плясками брезгуют. А что говорить о мужиках? Что мне, монашенкой сделаться? Подохну я со скуки в твоем Таборе.

— Зато здесь тебе весело. Покажи. Ну, покажи! — Любош протягивает руки и ждет, пока Ива не даст ему свои. — Нынче без синяков. А того священника помнишь? Я его повстречал по дороге к Снежной.

Ива вскидывает голову.

— Живой?

— Ну, был живой. Так пойдешь?

— Да отцепись же ты, репей! И только попробуй мне запой — про Марию Магдалину, про Марию Египетскую… Побью, — Ива поднимает с земли свою корзинку. — На вот, в дорогу тебе пирожков напекла, еще мяса вяленого отыскала. Коли захочешь, делись там, в Таборе. А деду твоему, хрычу сварливому, чтобы ни кусочка.

Любош отдает Иве лекарство от Давида, а от себя — узелок с грошами.

В лето господа 1420-е, в том же месяце апреле

— Слава тебе, Иисусе, довел ты нас! — счастливо говорит крестьянин и падает на колени. Рядом с ним опускается его жена. Двое малых детей топчутся рядом. Не знают, наверное, хороша ли крепость на высоком холме или не хороша.

Любош опирается на палку и щурит глаза, разглядывая тройное кольцо каменных стен. Потом они медленно поднимаются по крутому склону. Шагах в тридцати от круглой седой башни Любош останавливается, чтобы посмотреть вниз.

После сумрачной суетной Праги от простора едва не разрывается грудь. Дорога до Табора была нелегкой, и только теперь он замечает мир вокруг.

Речка Лужница неширокой, но надежной защитой обнимает крепость. Вокруг поля, еще грязные от весны, еще не поросшие как следует травой. Кое-где высится такой же тусклый, лишь чуть зеленый лес. Наверное, в ясный день отсюда видны селения, сожженные таборитами, однако нынче солнце то и дело ныряет в облака. Наверное, вон в тех лесах прячется Козий Градек, где писал свои послания светлой памяти магистр Ян Гус.

— Идем, брат Любош? — просит его крестьянин.

И то правда. Детишки-то проголодались.

За воротами, что возле седой башни, их встречает город. Или не город, а военный лагерь? Или что-то совсем новое, доселе неведомое, чему пока не придумали названия?

Величавой простотою Табор схож с родным храмом Снежной. Ничего пустяшного и ненужного здесь нет. Люди заняты делом, как в мастерских на окраине Праги, но будто иначе. Вон, трое мужиков трудятся над большой, суровой телегой, прилаживают к ее боку деревянный щит — и все это задумчиво, неспешно. А теперь присели, беседуют.

— Кто ты будешь, брат? — обращается к нему высокий серьезный священник.

— Добрый он человек, вот тебе крест! — отвечает за Любоша крестьянин. — Помог нам от панов схорониться!

К ним широко подходит громкий красивый мужчина в рабочей рубахе. А когда-то носил дорогие кафтаны…

— А-а-а, пожаловал! Пропускай, брат Петр, свои.

Николай из Гуси принимает Любоша в свои медвежьи объятия.

— Ты меня помнишь? Брат Желивский велел тебя расцеловать.

— Ну так целуй! — Николай смеется, подставляя густой черный ус. — Прости старика, имени твоего не назову. Да какие деньки тогда были, страсть! Ладно, меня на укреплениях ждут. Вечерком, если повезет, побеседуем. А пока передаю тебя одному из самых горячих наших проповедников, Петру Канишу.

Как и сказывали, в Таборе нет ни твоего, ни моего, ни господина, ни слуги. Все общее, все друг другу братья и сестры. Любош с готовностью отдает Петру свой рабочий инструмент и высыпает в общую кадь гроши.