— Вижу, ты наш человек, брат, — говорит ему Петр. — Сам все отдал, ничего не утаил.

— Ну, кое-что утаил, — улыбается Любош. Каниш в ответ хмурит брови. Да, не Желивский, с ним не пошутишь. Любош объясняет: — Оставил двум самым задушевным друзьям в Праге.

— Прага… Прага — страшный город. Весь потонул в нечистотах порока и алчности. Но дружба — это, брат, настоящее золото. Гляди.

Каниш передает свой пост другому священнику и ведет Любоша по Табору.

— Гляди. У нас нет ни вина, ни пива, ни прочих дурманящих ум напитков. Но зачем же напиваться до беспамятства и потери облика человеческого, если тебя никто не бьет, не унижает? Мы не играем в кости, не пляшем под звуки свирели, потому что все мы здесь — божьи воины за святую правду. Негоже нам отвлекаться на пустые увеселения. Но разве только в азартной игре и в хороводе чувствуешь ты братство, дружбу, то, что другой человек тебе дорог и близок?

Любош вспоминает. В редкие дни, когда мастер пьянствовал и оставлял подмастерьев в покое, они пели за работой, а в обед кидали кости — не за гроши, а на желание. Эти забавы не мешали работе, и кожи выходили не хуже, а то и лучше, чем под строгим присмотром мастера.

Вспоминает, но Канишу возражать не торопится. Ведь Табор и в самом деле — не рыночная площадь и не мастерская. Первое сравнение Табора со Снежной кажется очень верным.

Солнце выглядывает из-за облаков, озаряя крепость, как храм освещают факела и свечи. Но не тот храм, который лопается от блеска расшитых золотом облачений, усыпанных каменьями образов и серебра потиров, что предназначены только для духовенства. Нет, просторный, наполненный свежим воздухом Табор светел иначе. За стенами журчит прозрачная Лужница, внутри ласково улыбаются друг другу братья и сестры, и горит под солнечными лучами сталь. Добрая, как у того кузнеца, или грозная, как меч Николая из Гуси.

Каниш кладет ему руку на плечо:

— Ты это понимаешь?

Любош смахивает слезы. Оглядывается на громкий, отчаянный всхлип. Двое братьев и сестра утешают зашедшуюся в плаче крестьянку.

— Что с ней?

— Дочку единственную убили, — отвечает Каниш. — Ты слыхал, как брат Жижка со своими отбивался от рыцарей возле Судомержи? Их было втрое или вчетверо больше и сплошь воины. А у наших, ко всему, женщины и дети. Брат Жижка тогда с телегами-то и понял, как их приладить к обороне. Тогда много врагов положили, а и своих потеряли. Кого мертвыми, кого в плен. Сколько дней миновало, да боль-то не утихает… Ты еще наглядишься. Сегодня, брат Любош, плачь от радости. От горести еще наплачешься. В Таборе сердечно и светло, но мы, — Петр серьезно, требовательно глядит ему прямо в глаза, — мы — божьи воины.

Нынче случается по словам Каниша. Любош ест вместе со всеми, из общего котла, а потом находит свое место с другими кожевниками. Правда, вареные кожи здесь нужнее, чем тончайший пергамент, и поначалу он скорее учится, чем работает. И успевает крепко пожалеть, что не уговорил Иву прийти с ним в Табор. Подивилась бы она, какими красивыми и ясными изнутри становятся женщины, когда их зовут сестрами. Прав Каниш: к чему им глупые украшения?

Под вечер в крепость приходит великое счастье. Возвращается со своим отрядом Ян Жижка, да не с пустыми руками. В Ожице взяли они пленников и обменяли их на своих братьев, что захвачены были в неравном бою при Судомерже. Бедная крестьянка, та самая, что потеряла свое дитя, обнимает своего возвращенного мужа.

Любош поспешно отворачивается. Каково им — эта желанная встреча, но нет с ними единственной дочери.

На других лицах счастья больше, а Любош осторожно протискивается сквозь толпу. Ему любопытно взглянуть на Жижку, да и привет от Желивского передать надобно.

Так вышло, что в Праге Любош видел одноглазого рыцаря лишь мельком. Тогда, на рассвете, в храме Снежной, и еще издалека, в суматохе боев за Мала-Страну.

Второй гетман Табора что-то выговаривает седой крестьянке. Наверное, за то, что та пыталась приложиться к его руке. За мужа или за сына?

Жижка действительно могуч, а латы под плащом делают его еще тяжелее. Только волосы на грузной голове и длинные усы — на самом деле темные, лишь начали седеть.

— Не пан я тебе, а брат, запомнила? — строгим голосом объясняет он крестьянке и сжимает ее плечи широкими ладонями в перчатках. — И благодарить не за что. Мы все друг за друга стоим. Разве ж это диво — братьев своих выручать? Ну, может, где-то и диво. А среди нас, божьих воинов, так быть дóлжно.

Пустая глазница Жижки прикрыта повязкой. Зато его целый глаз, черный, сверкает за два. Закатное солнце кроваво отражается в стальном нагруднике, и Любош слепнет.

И ладно бы глазами. Пропади они пропадом, эти глаза! Он слепнет сердцем и верой.

Как в эту божью крепость, в этот оплот света и братской нежности сумел проникнуть дьявол? Или это он, Любош, привел дьявола с собой?

Разве чувствует он чистый восторг перед этим смелым, нечеловечески умным воином? Разве он восхищается его отвагой или хотя бы скорбит о его ярости? Нет же. В теле Любоша прорастают ядовитые зерна похоти, и звезда Полынь, кажется, вот-вот упадет в прозрачные воды Лужницы…

— Ты будешь из Праги? — черный глаз Жижки глядит теперь прямо на него. — Как там Желивский? Что Ченек? Вправду всех противников Чаши повыгонял, или опять играет за два лагеря?

Любош в подробностях рассказывает все, что видел и слышал в Праге, а потом и по дороге в Табор. Когда он говорит о Желивском, жесткое лицо гетмана озаряет закатное тепло.

— Ох и голова у нашего проповедника! — ухмыляется он в усы. — В тихий час он ласковый, что кутенок, а как в речах своих или же людей на улицы вывести — так знатно зубами щелкает. И правильно. Одной лаской бедняков не защитить. Ну, что еще передал?

— Да вот, — Любош готов провалиться сквозь землю, но не обнять Жижку, как просил о том брат Ян, он не может.

— Эй, парень! Ты чего посмурнел? Тебя по пути не ранили?

Любош цепляется за спасительную соломинку:

— Ерунда. Осенью бок мечом поцарапали. Иногда болит.

За спиной громыхает Николай:

— Бок ему поцарапали! Чуть Богу душу не отдал. А нечего лезть в драку, если оружие держать не умеешь! Ну, ты не выбрал, что тебе по руке?

— Пока не выбрал, — улыбается первому гетману Любош. — Может, ты чего насоветуешь?

— Ну, вот, к примеру, судлица, — Николай играючи подбрасывает длинное древко, на конце которого угрюмо поблескивает наконечник с хитрым крюком. — Учу. Сшибаемся мы чаще всего с рыцарями, одетыми в железо, как этот вот старый сыч, — крюк скрипит по латам Жижки. — Знай же, брат, эти чудища кажутся страшнее, чем есть. И умелый судличник завсегда найдет у них слабое место. Зазор какой между латами… или пустую головешку.

Древко падает на землю, и отвлеченного грохотом Жижку Николай дергает за усы. Хочет дернуть. Но широченная рука в перчатке перехватывает его запястье. На миг Любошу кажется, что два гетмана просто поубивают друг друга. Да сколько в них силищи! Один целый день работал на укреплениях и учил крестьян бою, второй с утра в седле, хорошо, если с сегодняшнего.

Петр Каниш неодобрительно качает головой, глядя на эти солдатские забавы, но не возражает.

Наконец, утомленные медведи садятся на бревно.

— А кроме судлицы? — спрашивает Любош.

— Цеп, например, — говорит Жижка. — Он тоже находит слабые места у противника.

— Как?

Жижка берет свой шестопер, внимательно рассматривает его пластины, а потом с грохотом опускает его на бревно.

— Куда попал, там и слабое место, — подмигивает Николаю. — Ну что, друг любезный? А не пощипать ли нам попов, что засели в монастыре в Милевско?

========== Горькое вино ==========

В лето господа 1420-е, в месяце апреле

Сраженный тяжелым цепом защитник замка лежит бездвижно. В башне становится вдруг тихо до жути, и оттого Любош все еще слышит, как лязгнул железный панцирь, когда рыцарь упал на каменные ступени.

Он не шевелится, однако еще живой. Нужно его добить. Но не истязать же его цепом до тех пор, пока он не испустит дух? Любош поднимает меч, выпавший из руки рыцаря. Страшно.