Работа разводит их по разным редутам. И каким же мраком наполняется сердце Любоша, когда со второго редута приносят весть: на них напали!

— Вперед! — рычит Жижка, зазывая за собой поспешно отобранных воинов.

Они бегут, а ветки настырно лезут в глаза, а камни под ногами жутко скользкие. Успеть, только бы успеть! Сколько их там, на редуте, тридцать?

Конница не сумела бы вскарабкаться по ненадежному, каменистому склону. Однако и пешие крестоносцы наводят ужас. Они в панцирях и шлемах, у них копья и длинные мечи, которые бьют не хуже, чем копья, их много, много, много, вся Виткова гора усыпана железными рыцарями, а сколько их у подножья горы?

— За божью правду! — кричит сестра Зденка, отбрасывая своим копьем крестоносца.

Меч бьет ей прямо в грудь, и она падает с редута под ноги рыцарям…

— Бесово отродье! — орет Ива, подхватывая копье погибшей сестры и сшибая им врага.

На помощь ей приходит Рогач, уже раненый. Жижка молча налетает на крестоносцев, молотя их сразу мечом и шестопером.

Дальше Любош не видит. Он снимает своим цепом двух противников, уворачивается от третьего… Голова четвертого раскалывается от цепа, как орех, и кровь брызжет ему прямо в лицо. Плечо рвется от боли, и Любош на миг отступает…

Жижка только что не висит на вражеских копьях. Упадет же!

Ян!!!

Ярослав и Рогач втаскивают его на редут, попутно отбивая атаку. Лицо гетмана в крови. Кажется, щека.

Любош бьет цепом очередного рыцаря. Рядом ругается Ива, выдергивая из врага копье. Камни, посылаемые таборитами, гулко стучат по шлемам и потерявшим шлемы головам.

Крестоносцы отступают, спотыкаясь о трупы и сбивая с ног своих. Божьи воины посылают им вдогонку камни и самострельные болты.

Жижка уводит за собой часть людей по ненадежной, узкой тропе. Любош ступает осторожно, пригибается, едва не падает. С его-то ростом — хорошо, что без доспехов. Был бы в латах, уже бы шею себе свернул. Однако что же затеял гетман?

Вскоре они слышат взволнованное ржание. Там, где склон еще пологий, толпятся крестоносцы верхом на конях и не могут понять, что происходит впереди, на укреплениях. Табориты с дикими воплями, лязгая цепами, атакуют их сбоку. А со стороны Праги, кажется, спешит подмога.

Любош врезает цепом по железной ноге в стремени. Мир исчезает.

… Давид почти улыбается и промакивает губы Любоша тряпочкой с запахом трав. Они горчат.

— Обморок. Ты несильно ударился головой. Губа чуть лопнула и плечо поцарапано, только и всего.

— Наши?

— Погибли Зденка, Марек, Хвал из Усти, Ян из Милевско.

Любош соображает. Все они были на редуте, не пережили первую атаку.

— Кто ранен, — продолжает Давид, — те не опасно. Иву лишь чуть зацепили, представляешь?

Ива легка на помине. Отталкивает Давида, устраивается между друзьями и щелкает Любоша по носу.

— Вот! Вот здесь мне не скучно, — говорит она с привычным вызовом, но в серых глазах ее дрожат слезы. — Какая была Зденка…

========== Жгучий лёд ==========

В лето господа 1420-е, в 10-й день декабря

По улицам Праги носятся колючие снежные хлопья. Мак упирается, мотает рыжей своей гривой, ему не по нраву ступать по скользкой дороге. Да и самому Любошу это непривычно. В Таборе следят за чистотой не только душевной, но и наружной, а здесь, в Праге, помои запросто выплескивают из окон. Вот и застывают они бугристым опасным льдом.

Как-то по осени, в редкий спокойный вечер, Николай читал братьям и сестрам из простолюдинов отрывки из «Божественной комедии» некоего итальянца по имени Данте. Любош слушал густой голос первого гетмана, ставший вдруг прекрасно торжественным, и стучал зубами от холода. Слишком ярко представлял себе ледяные ужасы в девятом, самом страшном круге ада.

Сейчас, в заснеженной Праге, он чувствует себя как во льдах преисподней. Прага предала святое учение магистра Яна Гуса, предала таборитов. Опять.

Когда к ее стенам вновь подошел Сигизмунд со своими крестоносцами, она запросила помощи у Табора. На зов поспешил Николай из Гуси вместе с верными своими товарищами. После битвы красный дракон, король венгерский, убрался в Кутну Гору зализывать свои раны, а божьи воины отправились брать замки, ему союзные.

И что же сделали в это время наихудшие, а вернее, наибогатейшие из пражан? За спиной у таборитов они убрали совместно назначенных коншелов и посадили в ратуши в Старе-Место и Нове-Место своих людей. Пока Николай, подоспевший к нему на подмогу Жижка и другие братья и сестры дрались в окрестностях Праги, чтобы уберечь ее жителей от Сигизмунда с его приятелями, состоятельные пражане подминали город под себя.

… В белых клубах метели видны стены Снежной. На душе у Любоша теплеет. Пока властвует в этом величавом храме Ян Желивский, пока идут за ним бедняки, в Праге остается кусочек близкого таборитам братства.

Любош находит своих, пристраивает на конюшне усталого Мака и идет в тот дом, где, как ему сказали, должны быть гетманы.

Его встречает Ярослав, растерянный и хмурый. Спрашивает:

— Есть что срочное?

— До утра подождет, — Любош протягивает ему бумагу из Ржичан. Простой отчет, мол, в недавно взятом замке все спокойно.

Ярослав бросает косой взгляд на письмо, а ухо тянет в сторону комнаты, откуда слышны резкие голоса.

— Случилось что? — беспокоится Любош.

— Ступай, посмотри.

В комнате все свои, табориты и еще Желивский с двумя ближайшими друзьями. Жарко так, что никакой печки не надобно.

— Да к черту разжиревших на войне пражан! — грохочет Николай, меряя широкими шагами комнату. — Я им собака что ли? Грозит Сигизмунд — приходите, помогите! Больше не грозит — катись отсюда, пес шелудивый!

Жижка бухает пудовым кулаком по тяжеленному столу, и тот подпрыгивает.

— Можно подумать, под Ржичанами ты был один! Эти шельмы двуличные и у меня — вот где! — чиркает ладонью по горлу. — Так что, давай с ними переругаемся, когда Сигизмунд сидит под боком, в Кутной Горе?

Желивский, спокойный даже во время самых пылких проповедей, бросается к Жижке и встряхивает его за грудки:

— Давай не ругаться! Давай ты опять договоришься с ними, вы уйдете, а мне тут сидеть, каждый день видя, как эти хищные рыбины объедают моих людей!

На Желивского напирает Рогач:

— Твоих людей! А о наших людях ты подумал? Мало им драться с крестоносцами да с панами, подставлять себя под мечи да под кипящую смолу? Надо еще биться с Прагой и подвластными ей городами?

— Ты дерешься с врагом, а мы что? — Желивский сверкает глазами на Рогача. — Все время ждем удара от своих же, от пражан!

— А то мы со своими не бьемся! Я против родного дядьки под Поржичами ходил!

Любош изумленно глядит на эту перебранку и не понимает: как же так? Всегда рассудительные, мудрые, даже если и не согласные друг с другом братья сейчас кричат, будто позабыв о деле.

Первым утихает Рогач. Прижимает руку к груди, повинно опускает светлую голову и говорит Желивскому:

— Прости меня, милый брат. Это было неуместно. У каждого из нас в общей битве своя боль.

Желивский мигом светлеет. Раздоры с дорогими людьми ему не по душе. Он обнимает Рогача за плечи:

— Ты тоже меня прости.

Жижка и Николай так быстро мириться не спешат, однако ж спорить начинают много разумнее. Остальные братья и сестры не молчат. Кто слово скажет, а кто и целую речь. Николай глазами спрашивает у Ярослава, мол, нет ли в доме лишних ушей, и потом рассказывает, что надумал.

— Поймите же, Прага, такая, как она есть сейчас — противник опаснее Сигизмунда. Они вцепились в учение магистра Яна Гуса не от любви к божьей правде. Под этим предлогом они прогнали богатых попов и немецких купцов, а их добро прибрали к своим рукам. Какое им дело до нас и до людей брата Желивского? Мы для них — дойные коровы. Только из нас они цедят воинскую силу, а из пражских плебеев — дармовой труд. И они, как флюгер, всегда, всегда будут поворачивать нос в ту сторону, откуда им надует безопасность и богатство. Нужны нам эдакие союзники? Ну, брат Ян, — подходит он к Жижке, — что ж ты опускаешь единственный глаз? Не нужны. Так давайте скинем их к чертовой матери! Посадим на их место Желивского с его вернейшими соратниками!