— Было дело. Чаще поначалу. В последние месяцы больше орал и выкручивал уши.

— А Иву твою клиенты не избивали?

Любош аж подскакивает от изумления.

— Так ты знал?!

— Тоже мне тайна. Пол-Европы отшагаешь — всякое различать научишься. Ну, избивали?

— Избивали.

— А у Давида в семье, часом, никого не забили до смерти?

— В лето господа восемьдесят девятое.

— Я долго перечислять могу. Отвечай теперь: почему ни ты, ни Ива, ни Давид, ни другие седлаки да подмастерья не смели поднять руку на своих благодетелей? В одиночку трудно, знаю. Что еще? О чем ты подумал, когда убивал, сам, своим цепом или что у тебя имелось?

Любош прикрывает глаза. Каменный холод в башне замка Раби. Поверженный рыцарь. Тяжелый меч, приставленный к беззащитному горлу.

— Я подумал: я — божий воин.

— В самую суть глядишь. То, что не сумел бы совершить подмастерье с пражской окраины, сделал божий воин. Чтобы победить силу, вдвое, втрое, вчетверо тебя большую, ты должен очень крепко во что-то верить. Так верили под Грюнвальдом не дрогнувшие смоленские полки. Так верили швейцарцы, которые немецкое владычество любят вроде как мы с тобой. Так верим мы. И спасают нас не только наши мощные вагенбурги или же, к примеру, кое-какие мысли в этом котелке, — Жижка веселится, постукивая себя по лбу. — Твою, Ярослава, Рогача, всю вашу храбрость питает вера. В то, что мы все делаем по справедливости.

На словах о храбрости у Любоша приятно теплеет в груди. Нет-нет, прочь недостойные тщеславные мысли! А впрочем… Все-таки приятно. И лишь последний кусочек занозы не позволяет со спокойной совестью пойти спать.

— В схватке с врагом — твоя правда. Но, брат Ян… Когда своих же… Пусть разминувшихся с нами, но своих… Где же она, справедливость?

— Где… В наших победах. Пикарты уводили наших людей. Пикарты хотели немедленного апостольского братства, выступали против податей, не желали короля. Ну а как мы без податей? Чем дрались бы с крестоносцами, чем брюхо бы набивали? Наша земля черт-те сколько лет без короля. Вацлав, да простит он меня с того света за мою неблагодарность, был скверный король. А без короля нет конца и края грызне городов с панами да панов между собой. Нет, Любош. Не туда уводили нас пикарты, совсем не туда. И ты, — старший друг превращается в сурового гетмана, грозит пудовым кулаком, — ты за пределами этой палатки вздыхать о них не смей. Не пощажу. Ясно?

— Ясно, брат Ян. А в этой палатке-то… Никто не слышит… В этой палатке скажи: разве плохое оно, апостольское братство? Разве ты о нем не мечтаешь?

— Да какой же человек, брат Любош, если живо в нем сердце, не мечтает о таком братстве? Только где оно — лишь Господу ведомо, — Жижка сжимает его плечо. — Ну, ступай спать. Пока ты с мутной головой на кого-нибудь еще с кулаками не полез. Подеретесь — что же мне, обоих казнить?

Любош не спорит. По воинскому уставу за серьезное нарушение дисциплины полагается смерть. И вот тут у него возражений нет. Слишком явственно строгое войско Малого Табора отличается от склочников да мародеров с той, с другой стороны.

========== Камень сердца ==========

В лето господа 1424-е, в месяце мае

Любош едва дышит. Он придавлен к земле камнями, но и внутри него тоже лежит камень. Он давит на сердце, он тяжелее тех глыб, которые укрывают его спину. И все-таки Любошу совсем не хочется сбрасывать этот груз.

Камни превращаются в тело. Горячее, как скалы на солнце или панцирь. Нет же, нет, это не равнодушные материалы. Тело живое, могучее, даже по сравнению с ним, ведь и сам Любош вовсе не слаб. Живое… Выходит, он не погребен на поле битвы под павшими братьями? Да и братья сражаются иначе, кто в латах, кто в кольчуге, кто в стеганке… А это тело обжигает, потому что нагое.

Бесстыдно нагое, желанное. И железные пальцы такие знакомые. Сколько раз они касались его лица, его плеч, сколько ужасных ночей он мечтал о них.

Вожделенная тяжесть все безнадежнее прижимает его к земле, камень на сердце все больше, и там, внизу, его грешная плоть изнывает, умоляет…

Он терзает себя рукой, толком еще не различая, где сон, а где явь. И кажется, будто повязка на пустых глазницах приговаривает его к костру.

Это не пугает. В минуты слабости, когда после омерзительного удовольствия Любош до воя в глотке понимает свое одиночество, ему думается, что лучше бы он сгорел.

В палатке пусто. Снаружи, если судить по негромкой суете, лагерь только начал просыпаться. Ну что ж. Значит, и ему лежать негоже.

Любош брезгливо очищает живот и руку. В желудке последним побывал один ломоть хлеба, но тянет вырвать неизвестно чем. Он прислушивается. Рядом никого, и он достает плетку. Новые жгучие полосы ложатся поверх толком не заживших старых.

Потом в поисках спасительной воды он выходит на свет — и вскоре сталкивается нос к носу с пражанином из людей светлой памяти брата Яна Желивского.

— Кто с кислой рожей встречает гостей?

— Так не разобрать со сна, с чем гости пожаловали!

Брат рассказывает Любошу, что с несколькими товарищами заглянул к ним еще до рассвета. Привезли съестного да кое-какие новости.

Вместе они идут в палатку Жижки. У него еще двое пражан и пятеро сторонников из других городов. Последних Любош видит впервые. Сами хозяева лагеря здесь представлены жиденько. Видать, пока не разобрали, какие гостинцы их дожидаются.

Жижка сидит на чурбаке и с великим удовольствием употребляет окорок. У него за спиной на столе устроился Рогач. Он как-то слабо пощипывает пирог и больше болтает. Ну да, оно конечно. Почитай, месяца три или четыре не встречал он людей, которые не знали бы в подробностях о венгерском походе. А тут подарок — столько слушателей зараз!

— Ну, значит, устраиваемся мы на возвышенности привычным порядком, — Рогач рубит ладонями воздух, показывая, как стояли вагенбурги, — а венгерская конница — что бы вы думали?

— Что? — спрашивают сразу трое.

— Правильно! Привычным же порядком атакует! — второй гетман разводит руками. — Я все не пойму, вестовые у них что ли не работают? Не рассказал Сигизмунд своим конникам, что вагенбурги верхом атаковать бесполезно?

Любош пользуется общим смехом и уводит у Рогача пирог. Яну, покуда он чешет языком, все равно без надобности.

Друг провожает пирог несчастным взглядом, но надолго не огорчается. Впереди — самая увлекательная часть отступления, когда венгры устроили им засаду в горах, но Жижка провел войско через лес так, что весьма озадачил противника.

Рогач показывает, опять же, на пальцах, как они прорубались через лес и как сохраняли несокрушимый боевой порядок. Любош улыбается. Здесь, в чешском краю, где тебя берегут и камни, тот поход видится горячим приключением. Тогда, в чужой стране, среди людей, говоривших на чужом языке, он, пожалуй, впервые оценил по заслугам поддержку деревень и самый запах родной земли.

— Ждут они, значит, разлюбезные, один квелый строй, а мы выходим — воз, воз, а посреди сам-третий — пехота, — Рогач ворошит светлые лохмы. — Ну и пушки, да. По-моему, им не понравились пушки.

Слушатели, само собой, восхищенно ахают, Рогач, опять же, привычным образом клонится вперед, опираясь о плечо Жижки.

Пирог встает Любошу поперек горла. Нет, он давно не ревнует. Он просто тихо и несправедливо завидует второму гетману.

Потому что Рогач имеет право. Потому что у него — чистые, не омраченные похотью, дружеские чувства к Жижке, и он без зазрения совести может приобнять его, тронуть за руку, толкнуть локтем, что угодно! И никто не осудит. С чего осуждать ближайших друзей?

Если бы Любош так мог… Но камень давит, давит на сердце с каждым годом все мучительнее, и он совсем не может скинуть грешную ношу. А хочет ли?

Понемногу палатка пустеет. Жижка велит ему задержаться. Надо бы разведать, вправду ли пражские бюргеры стягивают силы к Пльзеню.

— Усвоил? Как твой конь?

— Еще бы постоять, вчера умаялся… Могу взять другого.

Жижка качает головой: