… и обмер. Понимание, осознание, ощущение того, что он дотронулся, минуя кожу, мышцы и грудину, до сердца своего habibi, прикоснулся к истории, к единственно подлинной истории — и разом назойливые мысли о том, как видится эта картина со стороны, почему вызывает недоумение.

На полотне и, кажется, за пределами полотна раскинулся бескрайний голубой простор. Высокое, очень чистое небо, написанное без всяких изысков, с едва уловимыми переходами оттенков. Безмятежное море, на мирной глади которого лишь улавливались линии волн. Где заканчивалось небо, где начиналось море, где потерялся горизонт? В этот завораживающий голубой хотелось нырнуть, не раздумывая, без страха. Впрочем, с тех пор, как Али научил его плавать, Марчелло и вправду не боялся глубины.

Посреди этой необъятной свободы покоился огромный серо-бурый валун, а на нем сидел, опираясь локтями о колени и подставив лицо незримому ветру, человек. Мужчина. Обыкновенный мужчина, без узнаваемых символов принадлежности к какой-либо легенде или религиозной истории. Совсем простая одежда, рубаха да штаны, закатанные до колен. Только вот первым, что бросалось в глаза после этой вопиющей простоты, было невероятное его телосложение. Чудовищные мускулы плеч выпирали сквозь плотную ткань, в вырезе рубахи виднелась широкая волосатая — вот тут ценители изысканности должны умереть перед лицом дурновкусия — грудь, огромные руки наверняка играючи гнули подковы, мощные икры, тоже неприлично волосатые, обязательно надежно служили их владельцу во время долгих пеших переходов.

Уже по одной только сказочной силе Марчелло догадался, кого видит перед собой. Но он, преодолевая робость перед этим могучим человеком, с внутренним трепетом вгляделся в его лицо, бесстыже прекрасное в своих суровых крестьянских чертах, обрамленное темно-русыми волосами, в которых серебрились то ли седые пряди, то ли солнечные блики. Высокий чистый лоб, густые брови, губы без намека на улыбку, почти скрытые в роскошной темной бороде. Глубокие серые глаза, удивительные, понимающие, дарующие свет и покой... влюбленные.

Горан. Вдохновенный мастер, изумительный кузнец, ведун, говоривший с огнем, один из первых подпольщиков Грюнланда, ближайший друг и любовник первого командира Фёна. Клеймо на созданных им вещах по сей день, спустя много лет после его смерти, служило знаком безусловного качества здесь, в Пиране. А ведь Пиран знавал множество превосходных кузнецов. Иная его слава, слава надежного защитника бедных и угнетенных, жила до сих пор среди крестьян Грюнланда.

Первое восхищение, первый страх за своего habibi, чью работу наверняка раскритикуют и за сюжет, и за немыслимые детали, схлынули, уступая место неясной тревоге. Марчелло отступил на шаг, сощурил глаза... Вот оно! Тонкий шнурок, обхватывающий лоб ведуна, перекликался с неброской трещиной в валуне и то ли веткой, то ли обломком судна, единственным пятном на голубой ясности моря. Переводчик вздрогнул, вспоминая тот камень в заброшенном фонтане городского сада, на котором безрассудно балансировал Али.

— Какой ужас! — не сдержавшись, брезгливо бросил кто-то из старшекурсников. — Что это за волосатое недоразумение?

— Ты случайно заглянул перед выходом из дома в зеркало? — весело откликнулся Али.

— Но, следи за языком, зелень!

Что ж. Ведь уместно, правда же, это будет уместно? Тем более что они никогда не делали секрета из своей дружбы.

Марчелло смерил убийственным взглядом старшекурсника, повернулся к Али, шалея от блеска зеленых глаз, крепко пожал ему руку, а после от души обнял.

— Поздравляю!

— Нет, ты молодчина!

— Я ничего не понимаю в этом, но ведь здорово!

Другие студенты, которых явно взволновала картина, как по команде бросились к Али, пожимали ему руки, хлопали по плечам. Преподаватель по истории живописи довольно посмеивался и лукаво косился на своего оскорбленного картиной коллегу. Посыпались первые вопросы, замечания, сомнения, предложения. Али успевал одновременно улыбаться, краснеть, отвечать, переспрашивать и записывать, записывать, записывать...

— Тихо! — полузадушенно выкрикнули из толпы.

Все, кто присутствовал на выставке, как по команде повернулись к двери.

— Мастер Джафар из Хаива с супругой и детьми!

Воспользовавшись тем, что двое любовников никому не сдались в этот миг, Марчелло придвинулся поближе к Али и украдкой стиснул его локоть. Ты только держись.

Прославленный художник внешне полностью соответствовал своим творениям. Видный саориец с удивительно гладким для его лет смуглым лицом, хранившим печать общения с богами, благородной сединой и величественной осанкой вошел в зал, тихо шурша черными с золотым шитьем одеждами. По правую руку от него и на шаг позади следовали Гафур, которого университет уже отлично знал, в том числе по его жалобам на ужасные анонимные письма, и его сестра. С немалым изумлением Марчелло признал в ней ту милую саорийку в чайхане, чье дитятко бросило ему под ноги штору. По левую руку Джафара плыла — иного слова не подобрать! — нечеловечески изящная, почти прозрачная женщина, совершенно седая, и ее длинные белоснежные локоны струились поверх белого платья, сбрызнутого розовым жемчугом.

Навстречу мастеру двинулись преподаватели и подающие надежды старшекурсники. У Али, кажется, была временная передышка. Марчелло осторожно взглянул на любовника. Ни тени волнения или боли на приветливом лице скромного молодого художника. А ведь он впервые в жизни увидел свою родную бабушку. И родного брата дедушки, который после смерти Рашида взял ее в жены.

— Ты как? — одними губами спросил Марчелло.

— Ты рядом, — просто ответил Али.

— Надеюсь, это недоразумение не оскорбит Вас, господин Джафар, — раболепно проблеял мастер по фреске, когда высокие гости направились к картине Али.

— Кажется, этот мальчик работает у меня в подмастерьях, — заметил Гафур, почтительно кланяясь отцу.

Али, сложив перед лицом ладони, отвесил легкий поклон своим родственникам, которые и не подозревали, что же это за юнец перед ними.

— И хорошо работает? — осведомился Джафар у сына, милостиво кивая Али.

— Недурно.

— Да, техника недурна, — подтвердил прославленный художник, снисходительно посматривая на картину. — Я не буду размениваться на банальные замечания, его учителя объяснят все за меня. Но фигура, поза... Позволь, на каких курсах тебе объясняли, как принято изображать фигуры людей?

Марчелло хмыкнул. В отличие от Грюнланда и Саори, вскрытия могил в Ромалии карались не смертной казнью, а отрубанием кистей обеих рук. Али же вместе с отцом-лекарем и старшим братом, будущим лекарем, вскрыл не один труп в поисках ответов на вопросы об устройстве человеческого тела.

— Вы, должно быть, имеете в виду пропорции, мускулы? — высокий и тем не менее мужской голос раздался откуда-то сзади. Сквозь плотную свиту Джафара уверенно пробился невысокий, немного пухлый, но очень подвижный молодой мужчина. Светлые волосы и серые глаза, очертания профиля выдавали в нем лимерийца. Он, сметая все приличия разом, подошел вплотную к великом саорийцу, доверительно схватил его за локоть левой рукой, а пальцем правой ткнул в картину: — Знаете, это очень, очень напоминает мне последние тенденции в моей родной Лимерии. Может быть, наш юный друг видел подобные работы здесь, в Пиране? Что скажете, простите, как Ваше имя?

— Али, — просиял тот в ответ на неподдельное участие странного человека.

— Очень приятно. Меня зовут Артур, иногда добавляют забавную кличку «Странник». Так скажите, доводилось Вам встречать полотна лимерийских мастеров?

— Что-то вроде, господин Артур. Прямо сейчас, — скромно ответил Али, выразительно округляя озорные зеленые глаза.

— А! — улыбчивое лицо лимерийца сделалось торжествующим, и он плюхнулся на пол прямо у ног опешившего Джафара. Поерзал на пятой точке и принял позу, примерно соответствующую позе человека на картине. — Ну как, годится?

— Подобие несомненное, мой юный коллега, но Вы, как уже известный мастер, должны знать: абсолютное сходство не есть цель искусства. Искусство не копируют действительность, подчас неприглядную, а возвышает ее, — назидательно ответствовал Джафар. — Вернемся к этому... изображению. Увы, я не вижу у него цели. Передо мной ничем не выдающийся простолюдин, какового отличает одна только физическая сила. С таким же успехом можно нарисовать медведя. А между тем этот безрассудно израсходованный ультрамарин является цветом героев и халифов. К чему здесь подобное расточительство?