— Не самое большое расточительство, всего лишь пришлось немного подзаработать, господин Джафар. Некоторые люди ради того, что считают верным, отдают самую жизнь, — грустно возразил Али.

— О чем ты, мальчик?

— Просто вспомнился один замечательный преподаватель этого университета, который трудился на износ, не щадя своего здоровья, и умер прямо во время лекции чуть больше, чем полгода назад.

Марчелло крепко задумался. Объяснение, понятное большинству присутствующих, но ведь в нем был скрытый смысл. Слово о самой картине. Какое?

— Твои деньги — твое право, — безразлично пожал плечами седовласый саориец. — Но этот простолюдин? Что его образ даст хоть кому-нибудь из нас? Герои вдохновляют на подвиги, святые — на смирение. А он?

— Вы простите, я не художник, я просто зритель, — немного грубовато влез в беседу Марчелло, интуитивно ощущая, что его любовнику нужна пауза. — Так можно я скажу, на что этот образ вдохновляет меня? — и продолжил, торопливо, чуть надрывно, не дожидаясь разрешения. — Вот эти руки. Эти руки точно знают, что такое труд, они сильные, они могут и построить, и выковать, и вспахать поле, и помочь слабому. Глаза, посмотрите, они же такие живые, они любуются этим морем, этим простором. Они любят! Да, обычный человек, он показывает, что он есть, что есть такие, как он. Как мы, кто просто существует, заботится о своей семье, трудится, любит. Он вдохновляет жить, понимаете? И ценить жизнь, свою, своих родителей, друзей, соседей, просто тех, кто рядом. Ценность жизни — разве этого мало?

— Я прощаю тебе твою выходку, учитывая искренность твоего пылкого высказывания, — усмехнулся Джафар и склонился к жене. — Мы прощаем, верно? — белоснежное смуглое божество тихо кивнуло, и розовый жемчуг в диадеме мягко замерцал в солнечных лучах. — Отвечаю, юноша: ценности жизни действительно мало. Вопрос в том, что это за жизнь? Я вижу перед собой, повторяю, ничем не примечательного человека. Повязка на лбу могла бы выдать в нем художника, который убирает волосы, чтобы они не мешали его работе, но его лицо, руки, тело... они не могут принадлежать художнику. Вероятно, ты объяснишь нам, кого нарисовал?

— Такие повязки носят представители разных профессий, — с самым честным, преданным видом принялся разъяснять Али. — Например, пекари, чтобы волосы не попали в хлеб, кузнецы, гончары, травники...

— Мой господин, — вдруг подала голос супруга мастера. — Помнишь, похожий шнурок носил в лаборатории твой брат Рашид?

— Да, кажется, — вдруг неуверенно откликнулся Джафар.

— Ваш брат был травником? — с искренним интересом спросил Али. — Это же чудесно, спасать жизни, облегчать страдания. Разве Вы не хотели бы, чтобы образ Вашего брата запечатлели на холсте? О... Простите, пожалуйста, простите за бестактность, — торопливо поклонился юноша. — Наверняка Вы уже сделали это сами.

«Ах ты ж сволочь! — с восхищением подумал Марчелло. — И это я тебя тут бросался защищать? Да ты со своей невинной улыбочкой!..»

— Ты неплохо споришь, — болезненно скривился мастер. — Вероятно, из тебя выйдет толк, если ты будешь прислушиваться к своим учителям.

Толпа хлынула следом за мастером Джафаром к следующей картине, и Марчелло с Али остались почти одни. Почти, потому что к ним подлетел злой, как разворошенный улей, мастер по фреске.

— Вы, оба! Завтра к ректору! Будете отвечать за это... это...

— Сколько? — невозмутимо спросил Али.

— Что?

— Сколько Вам заплатить, чтобы Вы не докладывали о нас ректору? — терпеливо повторил художник, тщательно следя за тем, чтобы посторонние уши его не услышали. Пошарил в кармане, и в его ладони блеснуло золото. — Этого хватит?

— В первый и последний раз, — прошипел преподаватель, опасливо принимая взятку.

— Золото? Ты сдурел? — полюбопытствовал Марчелло, как только они с Али и его завернутой в ткань картиной оказались одни на лестнице главного здания.

— Я предвидел, что психану, если кто-то посмеет облаивать его. Вот и припас заранее. Мне-то все равно, а вот тебе после публичной порки снова оправдываться перед ректором ни к чему, — пожал плечами художник. — Ты прости, но я домой. Проводишь меня немного?

— Да я к тебе с ночевкой вообще-то.

— О! Мы с Хельгой как раз занавеску между кроватями сообразили.

В гулкой тиши коридора послышались быстрые легкие шаги. А вскоре на лестнице показался Артур Странник собственной персоной. Он подкатился к ним пухлым теплым вихрем и горячо затряс руки обоих парней:

— Ох, как же вышло расчудесно, что за дискуссия! Вы простите, я и встрять-то особо не смог, вы сами так здорово, просто отлично! — лимериец оставил в покое Марчелло, зато завладел обеими руками Али: — У Вас есть недостатки, Али, но Вы и сами понимаете, и преподаватели у Вас бесценные, подскажут и объяснят. Однако честное слово, Ваша работа меня серьезно задела, уж не знаю, чем...

— Спасибо Вам от всего сердца! Господин Артур, я видел Вашего «Капитана», Ваша поддержка — большая честь для меня, — Али подался навстречу старшему коллеге, буквально лучась счастьем. Сердце Марчелло пропустило удар.

— Не задерживаю, Вас наверняка утомила эта болтовня... простите за хамство, высоколобых зазнаек. Но мы еще встретимся, я уверен, я буду бесконечно рад с Вами побеседовать!

В тесной опрятной каморке Али его творение смотрелось совсем иначе, чем в огромном сером зале. Здесь на расстоянии вытянутой руки находился человек, который стал Марчелло родным сквозь время, пространство и смерть. Хельга еще не пришла, но в комнатке витал аромат испеченных ею с утра булочек. Столько вопросов о картине, они впервые за много недель наедине, мягкий вечерний свет наполнял тихий, теплый воздух. Но на душе у него было мертвенно и пусто.

Там, в зале, и позже, на лестнице... Два собрата по искусству, старший и младший, оба ясные и открытые, сходно мыслящие и чувствующие. Напор, с которым Артур врывался в личное пространство, оглушал, но Марчелло не мог не заметить его солнечное обаяние. Как не мог не заметить и ответную улыбку Али.

Значит, все? Встреча-другая, Али непременно потянется к лимерийцу, они найдут общий язык, однажды они останутся наедине, смешное расстояние между ними исчезнет вовсе, и тогда, тогда...

— Солнце, что с тобой?

— Н-нет, ничего, устал, наверное, — пробормотал Марчелло, тщетно силясь взять себя в руки. Его habibi и без того досталось сегодня, а ведь он еще держится! Куда ему со своей ревностью? Тем более не привязать ведь к себе.

— Прекрати. Ты сам не свой всю дорогу, а сейчас так просто белее снега, — Али уверенно перекинул ногу, устраиваясь на коленях любовника, и жестко взял его за подбородок: — Пожалуйста.

А, лучше уж сразу. Чтобы не тешить себя напрасными надеждами.

— Ты бросишь меня.

— Что?! Марчелло, какая муха тебя укусила?

— Ты бросишь меня и уйдешь к нему. К Артуру. Я видел, как ты на него смотрел. Вы оба художники, и он не такой бестолковый и хмурый, как я, и ты...

Закончить эту светлую мысль Марчелло не позволили. Умелые, мягкие, настойчивые губы Али по-хозяйски впились в его собственные, все сильное гибкое тело художника прильнуло к сгорбившемуся, несчастному телу переводчика, предлагая себя, отдаваясь без остатка. Короткие мгновения отчаянной нежности показались вечностью, которую оборвал жаркий шепот Али:

— Он — прекрасный человек и мастер. На свете есть еще множество прекрасных людей и блестящих творцов. Я надеюсь, со временем мы познакомимся не с одним и не с двумя из них. Но живу я с тобой, даже если мы ночуем в одной комнате раз в месяц.

Марчелло осторожно, будто боясь поверить в услышанное, в то, что беда миновала, заглянул в негодующие глаза своего habibi, а потом невольно — в другие глаза, серые. И недремлющая мысль историка пробилась сквозь метания влюбленного:

— Почему не наоборот, Али?

— Ты догадался? — лукаво улыбнулся художник.

— Голубой простор — это ведь Кахал? Его глаза, да? Горан смотрит так, как смотрят на любимых людей.