Но Марчелло плелся домой.

После вялого стука в дверь в комнатах раздались тяжелые, шаркающие шаги отца, который, как и Энцо, страдал от лишнего жирка на животе. Заскрипел замок, и Марчелло, собрав всю волю в кулак, шагнул в душное тепло родного дома.

— Скоро полночь, — бесцветно проговорил Джордано. В полумраке прихожей глубокие тени под глазами отца казались почти черными и сливались с темно-серыми радужками. С бледного рыхлого лица на Марчелло глянули две огромные дыры.

— Пришлось задержаться, — угрюмо пробормотал юноша, опуская голову. Которую тут же откинуло в сторону слабой неловкой пощечиной. Еще бы, у мягкосердечного библиотекаря практики в таких делах недоставало. Максимум, что его сыновья помнили из далекого детства, так это символические шлепки по мягкому месту.

— Когда мать хоронить будут, тоже задержишься и только на поминки придешь?

— Папа, пожалуйста, перестань, — а это уже Энцо, заподозрив неладное, выкатился из кухни в их тесную прихожую. — Не сейчас, он же избитый и голодный. Пойдем ужинать? Мама рагу с грибами приготовила, — с этими словами Энцо неуклюже приобнял младшего брата за плечи. Заметил гримасу на лице Марчелло и торопливо отдернул руку. — Извини, совсем забыл, что тебе больно.

Кухня и правда дохнула на него ароматом обжаренных до золотистой корочки шампиньонов. Мама, в заляпанном жиром переднике, с небрежно заплетенной косой, тихо напевая, штопала отцовскую рубашку иглой без нитки. Ее мужчины по опыту знали: коли не вдела нитку в ушко или взяла спицы, позабыв клубок, говорить ей об этом бесполезно. Проще перетерпеть и потом, когда мама отлучится в соседнюю комнату, исправить ошибку.

— Золотой мой, как же давно тебя не было, — прошептала Лаура, поднимаясь со стула и роняя на пол шитье. По впалым щекам заструились тихие беспомощные слезы, а на пальце показалась крохотная карминовая капелька. Должно быть, только что укололась.

— Ну что ты, родная, папа ведь сказал тебе, что мы всего лишь работали над сложным проектом в университете, — Марчелло высказал заранее обговоренную с Энцо ложь и нежно обхватил лицо мамы ладонями, осторожно вытирая большими пальцами прозрачную влагу.

— Прости, я такая глупая, — мама счастливо заулыбалась, ведь она всегда верила своему дорогому мальчику. Поверила и теперь. — Ты устал? Проголодался? Садись же, отдохни, сейчас я накрою на стол.

После ужина Марчелло провалился в сон мгновенно. Нет, он еще смутно, будто сквозь три или четыре одеяла, слышал короткую беседу отца и брата, почувствовал чью-то руку на своем затылке, но ни определить, чья это была рука, ни хоть как-то среагировать не мог.

Зато проснулся посреди ночи и промаялся до утра.

Когда он поначалу рвался отомстить за Пьера, а после с воодушевлением фактически ввязался в некий зачаток подпольной деятельности, он думал только о своей цели. Найти убийцу маленького преподавателя, применить на практике свои познания в общественных науках, послужить справедливости, как он всегда мечтал, с самого детства. И это мрачное, в общем-то, копошение в канализации истории скрашивало тепло ближайших товарищей, лучшей подруги и близкого друга, а с недавних пор и любовника.

В тюрьме он сосредоточился на двух актуальных и вполне конкретных задачах. Во-первых, необходимо было выжить и не проболтаться. Во-вторых, он должен был изучать ту среду, с которой впервые соприкоснулся настолько тесно.

Во время порки в его голове остались ровно две мысли: «Держись!» и «Али». Имя, которым он заткнул себе глотку, наглухо перекрывая ход и крикам, и стонам.

Но сейчас, после того, как за ужином он в полной мере осознал, насколько плохо было маме в эти три дня, как трудно пришлось отцу, которого наверняка распекали за провинившегося сына, чего стоило Энцо прийти на площадь, Марчелло впервые всерьез задумался: а как же семья? Что произойдет с папой и братом, с их работой в университете, с их честью, в конце концов, если его высекут уже не за пустяк? Переживет ли мама разлуку с ним больше, чем на неделю? А на месяц? Да что там — чем дольше они трудились над листовками, чем стремительнее набирала обороты кампания против эльфов, тем яснее он понимал: задерживаться придется часто, иной раз — с ночевкой у Али.

Но разве только в политике дело? У него появился любимый человек, и Марчелло не собирался ограничивать общение с ним торопливыми разговорами на лестнице и поспешными отсосами в университетской уборной.

И все-таки самого по себе Али его мама как-нибудь пережила бы. Но сочетание порицаемой обществом связи с мужчиной и преступной в государстве подпольной деятельности грозили его семье настоящей катастрофой.

«Когда мать хоронить будут, тоже задержишься?» А что, если из-за него — хоронить?

В сердце стало холодно и пусто. Он не откажется от того пути, по которому уже пошел. Нет, не из-за Али и Хельги — те бы поняли и не осудили, если бы он отступил. Из-за себя, из-за глубокого внутреннего убеждения в правоте их действий, в необходимости не смотреть со стороны на игрища во власти, а непосредственно, снизу влиять на собственную судьбу. Только, выходит, спасая мир, он готов растоптать собственную семью?

Наивные мечты книжного мальчика о чистоте помыслов и безупречности поступков рухнули как карточный домик. За окном занимался теплый дождливый рассвет.

После тюрьмы любые запахи, хоть немного далекие от вони, воспринимались обостренно. Вот и сейчас Марчелло невольно задержался возле куста, усыпанного мелкими жемчужно-белыми розами. Легкий сладковатый аромат кружил голову, а полупрозрачные лепестки, такие чистые, умытые прошедшим с утра дождем, позволяли забыть о карминовых крестах и бурых потеках крови.

Мимо с глумливыми шуточками прошла компания старшекурсников. Которые насмешники за этот день — переводчик уже со счету сбился. Если вообще считал. Куда серьезнее его волновало то, что он до сих пор не успел помириться с отцом.

От группки художников, что в паре десятке шагов от него облепили красивого, несколько вычурно одетого саорийца, отделился Али. Он столкнулся с доброжелателями Марчелло быстрее, чем тот успел что-либо предпринять, и переводчику только и оставалось, что удивленно моргать, когда его покладистый любовник промурлыкал нечто, от чего один из задир явно опешил.

— Ты куда его послал? — с трудом сдерживая неприлично довольную улыбку, полюбопытствовал Марчелло.

— На конный рынок, — пожал плечами Али и с блаженным видом зарылся лицом в жемчужную россыпь цветов. — Я предположил, что он тебе завидует и сам хочет прочувствовать на себе все прелести плети. Посоветовал ему прикупить плеточку да вручить ее своей девушке.

— От души. Слушай, а что там за экзотическое растение, на которое слетелись все твои однокурсники?

— Саорийская ювелирная лавка? Это сын Джафара из Хаива, Гафур. Он руководит росписью пристройки при храме Зумурруд.

— Самого Джафара?! — ахнул переводчик. Он живо вспомнил стихи, вдохновленные фресками прославленного мастера, которые переводил с полгода назад. — И ты работаешь у него?

— Велика честь, — ядовито усмехнулся художник и бросил на своего прекрасного соотечественника убийственно презрительный взгляд. — Кажется, разновидности опалов в перстнях его волнуют куда больше, чем изобразительное искусство. Впрочем, он неплохой подражатель своего талантливого родителя.

— Гафур вас обижает? — предположил Марчелло. Он знал, что любовник может выдать нелестную характеристику поступкам человека, но не его внешности.

— Нет, с ним легко работать. Отойдем в сторонку, надо бы поговорить о Витторио.

Пока они шли от корпуса художников к зданию библиотеки, Марчелло припомнил случайно услышанный утром отрывок беседы двух преподавателей. Один из них рассказывал другому об уничижительном письме, которое получил накануне некий Гафур. Наверняка речь шла именно о сыне Джафара. Но что же такого в молодом художнике, что один написал ему гадостей, а другой — да не абы кто, а мягкий Али — смотрит на него словно на гуля!