— Мирослава. Мира, — важно ответил Радко. Сам помогал имя выбирать.

Комментарий к Глава 9. Семья как семья * Трудности овладения письмо во взрослом возрасте честно слизаны с А. Воронского, «За живой и мертвой водой».

«Отказ не принимается» — прием, описанный в книге Дуга Лемова «Мастерство учителя».

~~~~~~~~~~~~~~~~~

Веселая часть музыкальной композиции, под которую танцуют мальчишки и Хельга: http://pleer.com/tracks/13271372Var9

~~~~~~~~~~~~~~~~~

Дорогие терпеливые читатели! Я знаю, что это не глава, это монстр. Следующая будет намного, намного короче.

====== Глава 10. Любовь на любовь. Листопад ======

Раскричалась выпь, расскрипелась ель,

Позови меня на свою постель,

Оправдай сполна слово злой молвы

И позволь испить гориглав-травы.

В кухне дома Зоси по случаю позднего часа было как всегда многолюдно. Радко и Вивьен возились под окнами в куче первых опавших листьев, печка сварливо потрескивала, Баська грелась у печки, не обращая ни малейшего внимания на ворчание, а Марчелло читал очередную лекцию. Привычно.

— Все дело в соответствии. Это же ваша, фёновская, любимая цитата. Что доверие меняется на доверие, любовь на любовь, — Марчелло отвесил поклон в сторону Зоси. — Если хочешь вырастить урожай, то нужно выращивать урожай.

— А чем же, по-твоему, занимаются в деревне? — Зося вернула снисходительный поклон историку. Подобрев, добавила: — Я серьезно спрашиваю, Марчелло. Я ушла из родной деревни, когда мне не было и двадцати. А до того я росла единственной дочерью в семье плотника и не то чтобы совсем не знала земли, но много меньше, чем мои ровесники. Особенно те, у кого младшие братья-сестры клювы разевали.

— О, чем только не занимаются! Не в укор Марлен и ее коллегам, которые разрабатывали закон о земле. Я понимаю, вам нужна была поддержка большинства крестьян, чтобы удержать власть, и вы дали им землю. Не в частное пользование, земля принадлежит Республике, но каждая семья распоряжается своим наделом. На практике это означает, что к собственно выращиванию урожая добавляются проблемы справедливого раздела, более-менее равных по качеству участков, наличия в каждой семье соответствующих орудий, тягловой силы, умелых и грамотных работников, в конце концов. Я уж молчу про давние обиды, споры, склоки, близость той или иной семьи к старосте, авторитет семьи среди селян, и прочее, и прочее. И это еще в деревне Герды земля однотипная, нарезали куски — и пошли пахать. А у соседей — чересполосица, так я столько занимательной обсценной лексики узнал, когда слушал рассказ о беготне с одной полосы на другую, а с той — на третью.

— Можно пример для малоумненьких аристократов? — попросила Марлен. Отвлеклась от кадушки с тестом и сделала смиренный реверанс.

— Можно. Ты в курсе, что Артур приволок из своей Лимерии конструкцию многорядного плуга? Так вот, одна лошадь его не потянет. Но не каждая семья в состоянии держать двух лошадей. Более того, не каждой семье доступен и обычный качественный плуг. В итоге земли распахиваются не так, как максимально выгодно для посева, а в соответствии с возможностями семьи. Как ты понимаешь, если изначально хозяйство построено как общее, подобные проблемы решать легче.

— То же и с посадкой, — вклинился в разговор Милош, ради разнообразия сложив руки в саорийском поклоне. — Если плясать от надела, то сложнее использовать ресурсы земли в полную мощь. Скажем, у человека почва хороша для пшеницы, но он испугается, что не продаст урожай, посадит картошку, которой лучше бы на другом краю деревенских угодий, но там сосед годный кусок оставил под паром. И кстати о паре. Дальше трехполья мы с нынешней системой не уйдем.

— Коли выращивать урожай — так выращивать, верно? — задумчиво, будто для самой себя, повторила Герда и склонилась над Мирой, которая сладко причмокивала во сне. — А коли растить ребеночка, так растить. Как я понимаю эту вашу идею... Сейчас, хоть и законы в защиту детей приняты, а ребенок однова от родителей зависит, пузом своим, обувкой, одежей. А родители от него — в старости, вот и растят себе помощника, почтительного да покорного. Но в коммуне вашей иначе будет. За детей всем миром отвечают, где уж дури-то разгуляться?

— С чего и начали, любовь меняется на любовь. А не на ложку супа и пару башмаков, — улыбнулся Марчелло.

— Добровольцы есть? — деловито уточнила Марлен. — Сами понимаете, Республика год как существует, еще этот закон о земле, который некоторые критикуют, многим поперек горла. Хоть провокацию в тюрьме вспомните. А с коммуной... как бы сами крестьяне не взбунтовались, — опустила глаза, добавила глухо: — Надежные добровольцы. Никто из наших ведь не поедет, пока...

— Есть, — торопливо, в два голоса оборвали арфистку Милош и Марчелло.

В кухне сделалось очень тихо. Веселый лай Фенрира, который погнался за Радко вокруг дома, надломил болезненное безмолвие.

— Знаешь, они действительно другие. Лучше, сильнее, выносливее нас, — Шалом пересел из-за рабочего стола на край постели, в которой валялся с конспектами занятий Эрвин, и улыбнулся в тут же подставленную ладонь мужа. — Мои ученики легче читают знаки, в том смысле, что чтение дается им душевно легко. Не боятся двойственности человеческих знаков, видят в ней не проклятие, а вызов. Обходят соблазны черной магии.

— Естественно, — менестрель покровительственно похлопал чародея по щеке. — Ты был один, когда поддался этому соблазну, а у них есть твой опыт, десятки книг в библиотеках, они могут открыто обсуждать свою ворожбу друг с другом. Нас с тобой в молодости выставили за порог родные, а они опираются на свои семьи, в крайнем случае — на университет. Кажется, это немножко то, чего мы хотели?

— Да, любовь моя. У нас есть все, чего мы хотели...

Прохладная, как-то вдруг морщинистая ладонь дрожаще заскользила по лицу Шалома. Он привыкал к этой дрожи. У него было все, чего он хотел, и ему ли роптать? На судьбу, на границы своих возможностей медика, на то, что и гориглав, и другие травы здесь оказались бессильны.

Задремать бы, уткнувшись лбом в проступающие под рубашкой ребра Эрвина, забыться под лаской любимой руки, но те, другие, лучшие, опять вступили в свои права. На этот раз — в лице Радко.

Дверь в их комнатку с грохотом распахнулась, и Радко, со всей бесцеремонностью четырехлетнего ребенка, запрыгнул к ним на постель. Карие глаза волчонка влажно сверкали.

— Не хочу! Эрвин, не хочу, не хочу! — выкрикнул мальчишка. Вцепился в плечо менестреля, тряхнул его, проскулил тише, уже не сдерживая слез: — Не хочу, чтобы ты умирал.

В коридоре показался запыхавшийся виноватый Саид. Похоже, они с Гердой наконец-то объяснили сыну, что происходит. А вот удержать шустрого вервольфа — не успели.

Шалом посмотрел на безмятежно спокойного супруга и жестом отправил Саида прочь. Мол, сами разберемся. Саид, бледный и потерянный, осторожно прикрыл дверь.

— Я тоже не хочу уходить от вас, Радко, — мягко промолвил Эрвин и притянул к себе волчонка, который тут же свернулся у него под боком в клубок. — С тобой очень хорошо, интересно и не соскучишься. С твоими родителями, бабушкой, дядями и тетей, со всеми вами жить — просто замечательно. Но, ребенок... Жизнь и смерть не всегда зависят от наших желаний. Зато! — менестрель лукаво подмигнул мальчишке, — сейчас я хочу сделать тебе подарок, и это очень даже зависит от меня. Шалом, подай, пожалуйста.

— Ой, какая! — восхищенно выдохнул Радко, принимая из рук травника маленькую окарину. Подул на пробу, просиял: — Я ее раскрашу, можно?

— Конечно, она же твоя.

— Но ты умрешь, да? — вновь погрустнел мальчик.

— Да.

— Мы с мамой в деревне дедушке на могилку цветы носили. Я тебе самые красивые цветы принесу.

Ребенок. Невинный ребенок, еще не знающий условностей взрослого мира. Не отмалчивается тактично, не щадит чувства собеседника. Говорит прямо, от всей своей маленькой большой души.