— Нет... Это я глупая, к чему-то побег из Пирана вспомнила.

Артур воткнул в землю лопату, быстро вымыл руки, присел на скамейку и поманил к себе Хельгу. Обнял поблекшую жену, поцеловал светлую косу. Ждал. О таком не спрашивают.

Те считанные минуты за стенами Пирана он вспоминал словно клейкий комочек времени, вдруг растянувшийся в бесконечность. Их догоняла стража. Отступавшие готовы были обороняться, но каких потерь им стоила бы оборона? Марчелло, все еще слабый после ранения, умудрился взвести арбалет, коротким приказом отправил дальше детей, женщин, стариков и часть способных драться мужчин и в двух словах предупредил Артура. Не посоветовался. Не спросил. Поставил перед фактом. И с этим страшным фактом он просто не смел поспорить, хотя речь шла о его жене.

Лишь спустя сутки Артур узнал, что шепнул тогда Марчелло Хельге. Девушка прекрасно знала содержание тома, который помогала писать, но вот вывод... В гибели ее родителей и сестры виновен не только Фелисиано. И не просто конкретные исполнители. Виновна сама система угнетения, которая движет войнами. А те, да, те стражники — они ведь больше служат не революции. Они готовы были сжечь квартал Ангелов точно так же, как когда-то другие сожгли ее сестренку. Они — часть системы. Системы-убийцы.

В воздух впились первые стрелы. С одной и с другой стороны. Хельга рванула вперед. Не Хельга. Утбурд. Безжалостный упырь светлым вихрем налетел на ошалевших от ужаса стражников. Он раздирал стальные кольчуги, будто прогнившее тряпье, вгрызался в глотки как в перезревшие плоды, разбрызгивая алый соленый сок. Он остановил наступление.

А после они с Марчелло в четыре руки оттаскивали Хельгу от трупов, приводили ее в чувство и шептали совсем иные слова.

— Ты же знаешь, я не жалею о том, что тогда произошло. О себе тоже не сожалею. В конце концов, из нас четверых я как-то оставалась в стороне от этого. Ты проектировал баллисты, Али сражался постоянно, Марчелло не раз брался за ножи и вообще сам прирезал Яри. Своего когда-то друга, это же кошмарный сон, Артур... Ну, пришел и мой черед взять на себя кровь. Но я вспомнила то чувство власти, без границ, без морали, какое было у меня под Пираном и раньше, в резиденции Фелисиано. А сейчас я посмотрела на эту яму, подумала про порох и как-то совсем иначе поняла, что это ведь у нас теперь власть. И мы же захватили всю эту огромную машину целиком. Не только право распоряжаться собой, землей, строить, учить...

— … и право брать под стражу, судить, бросать в тюрьму и посылать на эшафот, — подхватил вслед за выдохшейся женой Артур. — Понимаю твои страхи. Надо обязательно рассказать нашим.

Первый снег, ранний, удивленный, тихо опускался на город, будто сам не знал, как же его так угораздило. Падал, чуть задерживался на заборах, крылечках, схваченных тонким льдом лужах, бурой листве, падал и почти в то же мгновение исчезал. Ребятня помладше радовалась белым хлопьям, а их старшие братья и сестры, поглядывая на чудившее небо, торопились вместе со взрослыми к зданию университета.

Сегодня открывалась выставка истории сопротивления. Истории тех людей, которых прежде в нее не вписывали. О них находились слова и даже целые главы в путевых заметках, хрониках, летописях, статистических сборниках. Как о прохожих и участниках, но не созидателях.

У массивных, окованных металлом дверей топталось порядочно народу. Отдельными группками чуть в стороне стояли бывшие аристократы, богатые купцы и чиновники, которые вполголоса переговаривались между собой, нехотя выцеживая слова и бросая на вход в здание косые взгляды. Войти, не войти? На что смотреть-то? Вряд ли за этими дверями скрыты сокровища искусства.

Совсем другие горожане, пестрые, уверенные в себе и рядом робкие, даже напуганные, в праздничных нарядах, смеялись, спорили, обменивались новостями и едкими шуточками в адрес элегантных, презрительно кривящихся соседей.

Наконец, изнутри лязгнул замок, тяжелые створки поползли, тревожа притулившийся к ним люд, и навстречу городу и снегу выпорхнула грустная и строгая мелодия арфы.

В стенах бывшего жреческого дома не осталось и следа от былой роскоши. Исчезли ковры и бархатные портьеры, с окон сняли занавески, и серый осенний свет мягко и свободно лился в окна. Остались лишь стулья и лавки, на которых могли бы отдохнуть уставшие посетители. Единственной роскошью были многочисленные свечи в бронзовых канделябрах.

В нише на софе сидела женщина с благородными чертами аристократки и деревянными украшениями вокруг шеи и на запястьях. Она перебирала струны небольшой арфы и легко кивала тем посетителям, чей взгляд задерживался на ней.

На стене в нескольких шагах от нее находился первый экспонат. Посетителей выставки встречали глубокие серые глаза могучего мужчины, утопавшего в необъятном голубом просторе моря и небес. Один из двух основателей Фёна, кузнец и ведун Горан. В открытом ящичке, приколоченном под рамой, тонкой змейкой свернулся кожаный шнурок — очелье травника Рашида, а на столике лежало первое подпольное издание его справочника по лекарственным растениям, засаленное, истрепанное. Этот зал, самый большой, отвели под историю сопротивления Грюнланда.

Ножи, множество ножей, верных, надежных и неброских помощников подполья. Работы Горана и более молодых мастеров — Руди, Анджея, Петры, деревенских кузнецов. Алые платки погибших до и во время восстания женщин из первой организации, что встала на защиту своих товарок и детей. Обломок стены Шварцбурга. Кинжал с позолоченной рукоятью, которым ранили третьего и последнего командира ныне расформированной армии «Фён». Золотое кольцо с рубином, дар вольного брата Буэнавентуры по прозвищу Хорек сыну своего друга. Личные вещи многих и многих, отдавших свои жизни за молодую Республику.

А напротив этих суровых и печальных экспонатов расположились лучшие творения рук мастеров Республики, созданные после падения Шварцбурга: затейливые кованые подсвечники, медицинские инструменты, измерительные приборы, расписная глиняная и деревянная посуда, чаши из капа с неповторимым рисунком, вышивки, ткани, тряпичные куклы-обереги, хитрые деревянные игрушки с подвижными частями, бумага с недавно открытой мануфактуры, новенькие, буквально только что отпечатанные книги... В глазах рябило от пиршества форм и красок, и люди переглядывались, улыбались, утирали слезы, когда оборачивались к памятным вещам погибших, а потом глядели обратно. Иные подходили к живым, непосредственным участникам событий, расспрашивали их, узнавали истории ушедших борцов за свободу. Лица бывших хозяев жизни кривились в неопределенных гримасах.

В следующем зале, размером поменьше, посетители узнавали о трагической судьбе революции в соседней Ромалии, о ее победах, достижениях и унизительном крахе. И даже странно было поверить, будто все эти листовки, газеты, карикатуры, наброски и картины относились к прошлому, что еще совсем недавно, всего полгода назад казалось будущим. Гостям приветливо улыбался веселый и чуть безумный лоскутный человечек с раскосыми глазами. Неужели и этот неунывающий, рвущийся между десятками дел балагур – тоже остался в прошлом? На столе, который видывал приговоры жрецов к сожжениям, под ненавязчивой охраной двух крепкий парней мирно почивали свидетели изуверств соседнего государства: протоколы допросов в Сыри. Каждый мог подойти, прочесть и увидеть потемневшие от времени пятна крови на страницах.

Скромная ниша в переходе между вторым и третьим залами знакомила с немногочисленными вещами — знаками сопротивления жителей Шинни владычеству Лимерии.

И, наконец, третий зал открывал двери в мир, о существовании которого еще десять лет назад никто и не подозревал. Здесь были смешанные экспонаты, относившиеся как к революции в Корнильоне и освободительной борьбе в Бланкатьерре, так и просто диковинки тех краев. Книги на совершенно незнакомых языках, чудные орнаменты рохос, механические часы, неизвестные здесь прежде медицинские инструменты, самые современные и точные карты, гербарии. На стуле у окна расположился седой менестрель с чужеземным музыкальным инструментом в руках и выводил сдержанную, но будто раскаленную изнутри мелодию дальних краев. Настоящую гитару, увы, не пощадил по нелепой случайности шторм, но Милош довольно точно описал ее блюменштадтскому мастеру, и копия достойно передавала грюнландцам песни белой земли.