Чувственные губы менестреля невинно скользили по его ключице. Между чуть разведенными бедрами было мягко и спокойно. Страсть приходила теперь немного реже, плетку заменил свечной воск, и они открывали для себя удивительную негу долгих прикосновений и неторопливого осеннего дождя.

— О чем задумался? — спросил Эрвин, обводя пальцами складки на лбу чародея.

— Размышляю, огорчать тебя или нет... Впрочем, я уже проболтался, — Шалом перекатился на спину и укрыл себя рукой мужа. — Ты вчера за спорами об уроках словесности не слышал, верно, что говорили на площади о твоем «Болотном камне». Комплименты передавать не буду, ты уже наслушался от наших, а вот парочку неприятных претензий потерпи. Метафору болота раскусили довольно легко, и кое-кому не понравился подобный образ народа. Мол, фёны-то завсегда задирали носы, а твоя песня — тому пример. Будто бы ты видишь народ эдакой топкой темной массой. Одних она отталкивает, других привечает, но все это дремуче, неосознанно... Будто бы ты не уважаешь народ, который ценой собственной крови создал Республику.

— Будем считать, что я неудачно упомянул корягу, камень, иву, багульник, шипение гадюки, журавлиный плачь и прочие мелочи. Если уж критики заметили темную массу и не увидели этих бликов. Поэты ошибаются, бывает. Но словечко «народ»... Видишь ли, в свете некоторых обсуждений я успел его возненавидеть. Прежде власти предержащие вели беседы о «народе». Нынче поменялись те чувства, с которыми произносят это слово, и на место презрения пришло восхищение. И что же? Лик демона сменили на лик божества, но это по-прежнему идол, а не что-то живое, дышащее, многоликое и разнообразное. Для некоторых. Спасибо, Шалом, постараюсь развернуто ответить на подобную критику, когда спою «Камень» на выставке.

— А что ты скажешь о дремучести и неосознанности? Ведь твое болото откликается на гостей скорее по наитию. Они пришли — оно ответило более-менее сообразно их поведению. Но само болото не представляется активным, продуманно действующим персонажем, — чародей понимал, что говорит жестко и, возможно, обидно, но ему очень, очень важно было услышать...

— Как там упомянутые тобой критики? Ценой крови народ создал Республику? И ценой крови, видимо, в одночасье завоевал себе образованность, избавился от груза многовекового рабства, просто скинул ржавые цепи и зашагал себе, насвистывая, — менестрель вывел развеселую простенькую мелодию, а потом cощурил глаза и грустно улыбнулся: — Вот бы покойному Витторио послушать эти откровения. Нет, боюсь, наша война только начинается. Но что тебя лично тревожит?

— Видишь ли... Трудно было мне произнести это самому. Твои слова о многовековом грузе рабства, — Шалом запнулся. В сердце разом ожило все: и собственное застарелое чувство вины за пролитую невинную кровь, и мысль их врага, который спровоцировал роннский ужас, мысль о том, что не все еще готовы к свободе. На языке вертелись пространные оправдания, трусливый лепет. Чародей покрепче прижался к супругу и высказал практически на одном дыхании: — Мы с Марчелло едва ли не с лупой просматривали материалы всех пяти историй сопротивления и обнаружили то, о чем нам не хочется говорить вслух на выставке. Именно потому, что боимся за реакцию наименее образованных, наиболее дремучих и забитых. Слушай...

Тяжеленная тачка подпрыгнула на внезапной складке земли и едва не перевернулась. Артур озабоченно покачал головой. Когда же у них найдутся силы и средства, чтобы заняться городскими улицами? Но прежде всего требовалось привести в человеческий вид дороги между городами и деревнями, и то бюджет утверждали в горячих спорах и крепких выражениях. А значит, пока...

… на следующем препятствии споткнулся он сам и плюхнулся на колени в мутную лужу. Тачка, разумеется, не отставала, и вскоре в соседней луже поплыли кусочки навоза. Двое пацанят из дома, рядом с которым Артур некстати задумался, захихикали, тыкая в него пальцами, но вскоре слаженно ойкнули. Подзатыльники старшего брата вдохновили их прекратить веселье, а сам парень подошел к художнику и подал ему руку. Артур принял помощь с искренней благодарностью. Изредка его посещали мысли о том, что надо бы чуточку похудеть, но во время работы над очередной картиной, зарисовкой или чертежом он опять и опять, совершенно того не замечая, поедал один пирожок за другим.

— Ну, чего встали? Тащите лопату! — прикрикнул старший на притихшую мелкоту.

Вскоре сбежавшие из тачки комья навоза вернулись на законное место, и Артур без приключений добрался до университетского двора.

— Поросенок, — вздохнула Хельга, оглядывая супруга. — Пойду отловлю кого-нибудь, чтобы за чистыми штанами тебе сбегал.

— Зачем? Я до вечера во дворе работаю, а там схожу...

— Затем. Гений ты мой, какое нынче время года на дворе?

— Осень, — растерянно ответил Артур и нахмурился. В льдистых голубых глазах жены мелькнул какой-то подвох.

— Осень. А не лето. А в этой мокротище и простыть недолго, — снисходительно объяснила Хельга и чмокнула Артура в нос. — Хрю. Выгружайся.

Художник толкнул тачку к тому месту близ выкопанной ямы, куда собирался скинуть навоз, но почему-то застыл, вцепившись в одну ручку и глядя вслед светлой косе. Вспомнилось, как многочисленные приятели дома, а после — в Ромалии, Иггдрисе и даже товарищи по экспедиции к северным островам говаривали, что ему пора бы уже осесть на одном месте, иначе ни одна женщина за эдакое перекати-поле замуж не пойдет. Он отшучивался, а в глубине души попросту не находил потребности в уюте. Он был женат на дороге, своих творениях и идеях.

Там, в Пиране, они все с головой, душой и телом ушли в революцию, а он к тому же в часы уединения пропадал, погибал в Хельге. Оба оказались из рук вон неопытными любовниками и с восторгом открывали друг другу всю прелесть огромного, сладкого, сочного яблока страсти. Артур втихаря консультировался у начитанного и в этой области Марчелло, а после жадно слушал перезвон льдинок в стонах и вскриках жены.

В относительном покое Блюменштадта внимание к ярким штрихам и густым краскам дополняли новые и новые тончайшие оттенки. Вот и сейчас... как просто. Хельга отправилась ловить посыльного из вездесущей городской детворы, чтобы обеспечить растяпу-мужа сухими штанами. А ему разом вспомнились бесчисленные рассказы о тепле дома с зажженным очагом и заботливых женских руках, от коих он отмахивался с беспечностью молодости.

Когда Хельга вернулась, он выкладывал в яме первый слой смеси навоза с известняком и насвистывал сентиментальную эрвиновскую балладу. Песни Марлен Артур полюбил не меньше, вот только сантиментов у нее не водилось в принципе.

— Поможешь мне или ты у Милоша занята?

Подбор кадров в университет некогда захолустного городка на краю королевства был делом небыстрым, толковых лаборантов пересчитывали по пальцам одной руки, а Хельга, с ее опытом помощи Марчелло с цифрами, ассистированием профессору Бернардо и спокойным характером работала, кажется, за пятерых.

— Милоша допрашивают с пристрастием Марчелло и Шалом, я ему пока не нужна. А ты без меня сам соломку не постелишь? — с легкой насмешкой поинтересовалась Хельга.

— Я по тебе соскучился, — возразил Артур, смял в ладонях бока жены и потянул было ее к себе, но его коварно оттолкнули. — За что?

— За то, что ты — поросенок. Все платье мне своими штанами испачкаешь!

Чередуя слои смеси навоза с известняком и солому, они заполнили яму доверху. Однако на середине ямы прибежала девчушка со сменой одежды для Артура, и Хельга потащила мужа в сарай, причитая, что в одиночку он ну никак не справится. С чем — не уточнила. Через пару минут прибалдевший художник полностью убедился в правоте своей Льдинки. За годы холостяцкой жизни он научился сносно орудовать правой рукой, но вот губами ублажать себя не доводилось.

— Ну вот, управились! — Артур широко потянулся, довольный и результатом труда, и приятной негой между ног. Укрыл яму дерном и крепко потер ладони: — Просто отлично! Сера есть, уголь есть, селитру получим и как заделаем порох! Аж не терпится посмотреть, как оно... Хельга? Ты погрустнела. Я не то ляпнул, да?