… мама теперь обнимала не отца.

Каштановые кудри, парящая грация жестов, тонкая улыбка, очаровательная гармония аристократизма и хулиганства. Марлен пленила, притягивала. Раз увидев и тем более услышав ее, невозможно было забыть эту женщину. А маме недавно исполнилось сорок пять, и седые волосы лишь подчеркивали молодой блеск ведьмовских зеленых глаз. Разве должно ей хоронить себя вслед за погибшим мужем? Нет, конечно же, нет!

И все-таки все прошедшие пять лет, в шторм и штиль, после боя с корнильонцами или с лихорадкой, на каменистом берегу безымянного острова и в густой душной сельве его согревала память о родителях. Вот папа танцует, одаряя товарищей томной улыбкой, а при взгляде на маму будто волнуется, даже теряется. Вот мама плетет венок и хмурится, и спрашивает сыновей, хорош ли он, подходит ли к ее сарафану, а они, все трое, понимают, для кого она хочет быть самой красивой и желанной. Вот родители очень серьезно изучают карту, но папа задумчиво прикусывает ушко, показавшееся из светлых прядей, мама шутливо дергает его за черный локон, и о карте забывают на добрых полчаса тихого смеха и шкодливой возни. И пусть отца не стало, но прошлое, память о нем — о, этого у Милоша не отнимет никто.

Никто? Рядом с мамой на месте папы оказалась чужая женщина. И мама смотрела на нее иначе, и будто бы вся неуловимо изменилась, и где же нынче его семья? Где его дом, где его родные, где же дело всей его жизни, ради которого он отказался от Кончиты? Фёна больше не существовало, он слился с армией Республики. Родные обзавелись своими собственными семьями, а скромный, но просторный и добротный дом в Блюменштадте ничем не напоминал пещеры их лагеря в горах и землянки на равнине.

Чудовище угрюмо рассматривало мир его единственным глазом и скрежетало под самым черепом: обманули, предали, бросили. Милош тряхнул головой, зло хлестнул себя по щеке, уткнулся лицом в уютный пушистый бок — полегчало. Пора бы выйти, умыться, нырнуть в бурный поток повседневных дел.

Из кухоньки потянуло печеными яблоками. Как же он скучал в дальних краях по богатой переливчатой кислинке яблок и ускользающей, душистой их сладости. Милош мечтательно улыбнулся и толкнул дверь.

У другой двери, ведущей в кухню со двора, Марчелло торопливо перехватывал у Зоси ведро с водой.

— Городская привычка? — Милош не успел проглотить язык, но хотя бы голос его прозвучал мягко. — Понимаю, в городе, пожалуй, женщины слабее деревенских.

— А у вас не принято? — искренне удивился Марчелло. Замер, крепко прикусил губу и вопросительно глянул на Зосю, мол, куда наливать-то.

Та махнула рукой в сторону бочки и умывальника. Подошла к сыну, встала на цыпочки и поцеловала в щеку. Нежно, заботливо. Как всегда. Обернулась к Марчелло, который как раз поставил пустое ведро на пол, и ответила:

— От места и семьи зависит. Часто в деревне женщинам и самая тяжелая работа достается. Больная, здоровая, брюхатая или нет, без разницы. В иных семьях беременных берегут. У нас в Фёне женщины выполняли всю посильную работу, но именно что посильную. А как сложится теперь... посмотрим.

— Угу, — буркнул Марчелло и уставился затуманенной синью в окно, будто размышляя о чем-то своем.

Наваждение схлынуло. И вовсе не с сыновней преданностью взирал ромалиец на Зосю, простая дань своему воспитанию, а Милошу голову себе открутить хотелось вместе с роем ревнивых, докучных мыслей. Смешливую и милую умницу Хельгу он принял сразу. Полюбил ее прозрачные светло-голубые глаза, добрую иронию, чуть холодноватую женственность. Словно клюкву первыми морозами тронуло. И даже не екало в груди ни у него, ни, кажется, у Саида, от того, что сестринская ее привязанность не в равных долях была поделена между братьями, а по большей части принадлежала Али. Но пустяковый намек на то, что к Зосе как к матери может относится чужой мужчина, перетряхнул Милошу всю душу.

Со стороны лестницы, что вела на второй этаж, послышался тот журчащий гомон, который неизменно предвещал появление Саида, Герды и Радко. Заскрипели колеса кресла Арджуны. День вступал в свои права, прогоняя рассветные тревоги.

Давеча Хельга, хихикая, показала братьям на диковинную собачку с приплюснутой мордочкой и трогательными складочками на лбу, с которой гуляла под окнами университета бывшая знатная дама.

— Мопс, — шепотом объяснил Али, и они с Хельгой синхронно покосились на Артура. Тот, ни сном ни духом не ведая о коварстве друга и жены, пыхтел над какими-то очередными чертежами.

Сегодня, глядя на Артура, у которого едва слюна изо рта не закапала, когда он заполучил чертежи ружей и пистолетов, Милош мысленно подтвердил безусловное сходство. Мопс, да и только!

— Ты позволишь взять их, чтобы скопировать? Обещаю, я лично прослежу, чтобы Артур их никуда не задевал, — промурлыкала Хельга и чуть снисходительно разлохматила светлые космы супруга.

— Да я и тут могу зарисовать! — бодро откликнулся художник и вцепился было в чистые листы на столе, но женская ладошка нежно разжала его хватку.

— Лучше в мастерской. Пожалуйста, — просительно и заманчиво блеснули голубые глаза.

— Как пожелаешь, Льдинка, — растаял Артур и преданно воззрился на Милоша: — Можно?

— Берите! — щедро улыбнулся лекарь. — Сестренка, но только под твою ответственность.

Светлый вихрь умчался из комнаты, которую временно отвели под кабинет Милоша. В университете все было временным, кроме, пожалуй, библиотеки. Оно и понятно: умучаешься таскать свозимые со всего бывшего Черного Предела тома из временного хранилища в постоянное.

— Мама, что думаешь об огнестрелах? — спросил Милош у Зоси, неторопливо перебиравшей его гербарии.

— Что думаю... Знаешь, сынок, думать об этом придется прежде всего Артуру как почти-инженеру, нашим гномам, Арджуне и Саиду... Но не мне.

— Почему?

— Я долго не могла решиться, и все-таки... Милош, я ухожу из армии.

Огорчение пополам с великой радостью нахлынули на него одновременно.

— Расскажи, мамочка, — Милош устроился у ног теперь уже бывшего командира и бережно взял ее руки в свои. Потерся щекой о широкую, сильную и все-таки женскую ладонь. Наверное, оно и к лучшему.

— Когда я принимала пост командира, у меня попросту не было выбора. Ты помнишь, на тот момент я была самым опытным подпольщиком. За прошедшие годы и особенно в год восстания появилось множество прекрасных бойцов. К нам переходят специалисты из княжеских людей, из Ромалии бежали и до сих пор бегут те, кто принимал участие в революции. А я выполнила свой долг перед памятью папы и Кахала.

— Ты стала командиром по долгу, а не по призванию, — задумчиво проговорил Милош. — Но у тебя получалось! Неужели не хочешь остаться?

Зося покачала головой и отняла одну руку у сына, чтобы поправить повязку на его пустой глазнице.

— Нет, Милош. Там, в Шварцбурге, когда старый козел шантажировал меня детьми, я вспомнила, где было мое место прежде всего. Да, я умею драться и планировать операции, потому что так нужно. Но я умею и принимать роды, облегчать муки женщин. Ты привез нам секрет эфира, новые знания, новые инструменты. А Республике до зарезу нужна, наконец, настоящая медицина, а не бормотание полуграмотных знахарей.

За окном синел погожий осенний день, а в кабинете будто полыхнула зарница. Мама... нет, не мама. Третий командир Фёна, преемница Кахала и Раджи, ведьма подполья, героиня штурма Шварцбурга отказывалась от места в армии. Отказывалась добровольно — ради другой битвы. И Милош не видел в этом ничего постыдного или трусливого. Наоборот, ее опыт матери и повитухи значил для молодой Республики не меньше, чем опыт командира.

Но это значит... Значит, что и ему — не стыдно?

— Поделись, маленький, — в родных зеленых глазах плескалось море понимания и принятия. Как бывало в лимане близ Сорро.

— Мы еще не разговаривали на эту тему с Али и Саидом, но я почему-то уверен, что они останутся так или иначе в армии. А я... Мама, ужасно неловко признаваться, я же, в конце концов, старший из нас троих, но после экспедиции чувствую свое призвание совсем в другом. Теперь еще университет открывается, — последние слова он произнес очень тихо. Открывается. В университете как проклятый пашет Марчелло, а Милош сегодня утром вызверился на него за естественную для ромалийца помощь маме.