— И ты хотел бы спокойно изучать материалы экспедиции? Сравнивать с тем, что есть у нас, что изучали Рашид и Раджи? А ведь растения — это не только медицина, сколько семян ты привез, сколько возможностей... Сынок, маленький, глупый мой, и тебе серьезно неловко этого желать?

— Глупый, — виновато улыбнулся Милош — и его прорвало. Он порывисто поднялся с колен, широким жестом подгреб к себе гербарии, дневники, дедов травник. Торопливо, будто боясь растерять слова и тени мыслей, заговорил об удивительном сходстве некоторых растений далеких друг от друга земель, о различных формах маиса и других культур, об адаптации привезенных им семян к новым условиям, о масштабных экспериментальных работах, раз уж им принадлежит отныне вся земля, а не крохотный аптекарский огород при лаборатории дедушки Рашида.

— Ох, ребенок, — растроганно заулыбалась Зося и смахнула с ресниц крошечную слезинку. — Неужели это я тебя родила? Как же такая головушка в пузе-то у меня помещалась!

Милош засмеялся вместе с мамой, чувствуя при этом, что отчаянно краснеет.

— Поговори с Марчелло, поделись с ним своими идеями, а он подскажет, как организовать кафедру и подобрать сотрудников. С Гердой и Шаломом обязательно поговори. Герда, конечно, больше результатами интересоваться будет, она практик, а вот Шалом в исследованиях как рыба в воде. Тем более сейчас. Ему очень нужно найти свое место в Республике.

— Как многого я еще не знаю... А с Шаломом что? Мне показалось, у них с Эрвином и в семейной жизни, и в работе полная гармония.

— Теперь уже гармония, — фыркнула Зося. В уголках губ легли горькие складки. — После Шварцбурга всем стало ясно, что и чародеи стареют, а Шалом потрудился очень лихо даже для молодого человека. И как чародей, и как медик. Но признавать предел своих сил отказывался, а я лежала раненая, не хватало сил на приказы... У Эрвина хватило отсутствия совести, чтобы отчитать Шалома, найти логические аргументы, и под конец наш милый менестрель просто сказал, что бросит его, если Шалом не уймется. Поэтому они живут сейчас душа в душу в Блюменштадте, а сбором трав дальше, чем на два дня пути, занимается Герда.

— У милого Эрвина, оказывается, стальные яйца! Не побоялся же так шантажировать влюбленного в него бывшего чернокнижника, — и погрустить бы из-за перегоревшего на своей стезе Шалома, но Милоша слишком развеселил образ гневного поэта. Все меняется. Не только ему искать свое место на родине. Просто у каждого из его товарищей отныне появилась новая родина. — Да, мама, я поговорю с ними.

Последний пациент на сегодня. Герда состроила смешную рожицу ребенку, чье заплаканное личико светлело с каждой минутой, смущенно выслушала благодарственные причитания матери и выскользнула за порог в тихий вечер. Мелкий дождик едва ощущался в воздухе и бодрил волка, а значит, найдутся еще силы, чтобы заглянуть к Милошу и Шалому или поработать чуть-чуть в библиотеке. Заодно развеет, разгонит непрошеные тоскливые мысли. Незадачливый мальчонка опрокинул на себя чугунок с супом. Обварился, заработал ушиб, но все эти беды оказались вполне поправимыми. В конце концов, ушиб, а не перелом, и ожог обширный, зато неглубокий. Поправится. И Герда поправится. Когда-нибудь она сможет спокойно обрабатывать ожоги.

Блюменштадт полнился волнующей печалью сумерек и суетой. Закрывались лавочки и мастерские, школы и больница, недавно созданная бумажная мануфактура. Рабочий и торговый люд высыпал на улицы и не всегда торопился к семейному очагу. Разговоры, сплетни, прогулки в прежде закрытых от бедноты кварталах и городском саду — все это манило к себе порой посильнее, чем еда в домашних котелках. А в толкучке и пересудах малость ошалевших от вольницы горожан Герда то и дело примечала печальные, потерянные, а то и вовсе угрюмые лица бывших аристократов и богатых дельцов.

Возле мрачного здания, обладавшего столь же мрачной славой из-за прежних владельцев его, жрецов, пестрели белые, розовые и лиловые головки астр. Волк заинтересованно принюхался к их легкому, сбрызнутому дождем запаху, а Герда засмотрелась на тяжелую каменную громаду, в двух окнах которой, забранных витыми решетками, горел свет. Не священный огонь, а свечи университета.

Вдруг зверь внутри подобрался, заворчал глухо, отвлекая человека от созерцания. Девушка плавно обернулась — и замерла под укоризненным, измученным взглядом золотисто-карих глаз.

— Здравствуй, Камилла.

Первые дни после штурма Шварцбурга пролетают как в тумане. После издевательски короткой передышки Саид собирает всех бойцов, какие в состоянии сражаться, и рыщет по округе, выискивая остатки княжеских воинов. Но у Герды не остается сил на то, чтобы хоть чуть-чуть поволноваться за мужа. Шалом лечит в течение суток после битвы, но потом его, полудохлого, до костей исхудавшего, матами и шантажом выпроваживает из лазарета Эрвин. Из медиков остаются знахарь вольных братьев, лекарь второго отряда Тиль и сама Герда. Из сиделок — Марлен, Эрвин и еще человек пять из фёнов и вольных. Зося то приходит в себя и даже успевает отдавать мелкие приказы, то проваливается в жар и забытье. Арджуна лежит без сознания. Хорька хоронят в поле под одиноким деревом, а Герда замерзает, страшно замерзает и держится на ногах исключительно за счет выносливости зверя.

Однако ее хватает на то, чтобы кое-как сшить останки Георга, поручить товарищам запаковать их в латы и отправить в таком почти что приличном виде к Фридриху и Амалии, которые зализывали душевные раны у своих родственников. Лица Камиллы, устроившейся на телеге рядом с телом брата, она не помнит. Потому что прибегает испуганный мальчонка из выживших благодаря Зосе и говорит, что Арджуна горячий как печка.

Лицо Камиллы, вернувшейся в Шварцбург после похорон Георга, Герда впечатывает в свое сердце, наверное, на всю оставшуюся жизнь.

Буйные каштановые локоны уложены в гладкую прическу, а бледность кожи и черноту ввалившихся щек подчеркивает траурная лента надо лбом. Золотисто-карие глаза кажутся болезненно желтыми, улыбчивые прелестные губы сжаты в узкую полоску. Простое черное платье без единого украшения, без единой лишней ленточки делает стройную фигурку тоненькой, тронь — переломится пополам.

А потом это скорбное, зыбкое видение срывается с места и налетает на Герду мстительным неумолимым призраком.

Но руки аристократки бессильны против рук вервольфа, подпольщицы и крестьянки. Герда перехватывает изящные запястья, скручивает свою бывшую хозяйку, стараясь не причинить ни капли боли. Камилла исступленно бьется в ее крепких объятиях, кричит, сыплет жуткими проклятиями и вдруг оседает на пол, безжизненным голосом бормоча едва различимые слова. Оборотица укачивает несчастную женщину, кощунственно целует волосы той, которую собственными клыками и когтями лишила брата, согревает ледяные ладони.

— Мама и папа седые совсем. Они еще как-то пережили потерю дома, но Георг... Он был их гордостью, надеждой... А сыночек у него славный, крепенький... без отца расти...

— Твой брат сражался против нас, Камилла. Он Зосю хотел убить. Не могла я иначе, — зачем-то объясняет Герда, хотя прекрасно понимает: Камилла знает всю логическую подоплеку гибели Георга. Но что толку знать, когда у тебя на глазах стареют родители, когда родного человека, рядом с которым прошло беззаботное детство, приходится хоронить в латах не столько отдавая дань традициям, сколько потому, что в них труп остается целым.

— Ты не могла. А я могу? Как я могу теперь смотреть в глаза тебе, Зосе, всем вам? Вы были моими друзьями, а стали убийцами моего любимого человека. Я знаю, кто он, что он с тобой сделал, сколько ваших товарищей отправил на тот свет, но я его люблю! Понимаешь? Все равно люблю!

К разуму, к тому, что Камилла добровольно, с полным святым самоотречением взялась помогать их делу за спиной и вопреки интересам своей семьи, взывать сейчас кажется глупостью и бессмыслицей. Да и не находит в себе Герда ни утешения, ни раскаяния. Она не сожалела о своем поступке. Ни на мгновение.