— Думаешь, отбрехался? — хохотнул юноша. — Э, на воре и шапка горит!

Хмурые мужики заскрипели зубами, но, прикинув количество народу на стороне наглеца, драку затевать не стали.

Земля. Неужто и вправду земля больше не барская? Милош всем телом вслушивался, всматривался в люд на постоялом дворе. Вроде бы все привычно, а лица — светлее, и плечи будто шире стали, и смех жарче. В голове поплыло, от пряных трав и связок лука, развешенных по стенам, от страха поверить в радость, в то, что фёны столько лет бились и погибали не зря... от понимания, что он к этому празднику жизни не причастен.

На рассвете мельник и его молодая жена вышли провожать его в дорогу. Женщина с поклоном протянула ему завернутый в полотенце пирог, а мужик, любовно приобняв ее за плечо, сказал:

— Ты сам распробовал, как моя хозяюшка готовит. Передай матушке от нас, за два денька не зачерствеет.

Жива. Жива. Милош поклонился в ответ, принял подарок, а сердце заколотилось от волнения, опасливой радости и сомнений. В подполье они привыкали не доверять и перепроверять. Ничего, опишет подробно мельника, и, если мама его признает, значит, пирог есть можно.

Милош сердечно попрощался с приветливой парой, устроил Баську в корзинке, пирог — в одной из сумок, вскочил в седло и потрепал свою лошадку по гриве, расчесанной на совесть. Ветряк скрипнул, махнул ему крыльями и скоро потерялся вдали.

Последняя ночевка, а завтра — Блюменштадт. Именно его сделали столицей молодой республики — из-за удобства расположения почти на середине линии от края мятежных гномьих поселений в Волчьих Клыках и до южной оконечности соседнего княжества.

Чаще всего фёны ночевали в лесу в тайных шалашах, иногда в деревнях у проверенных людей. Кроме того, они обустроили несколько заброшенных домов в лесах, где когда-то жили охотники, бортники или скрывавшиеся от милосердия пламени чародеи. В одном из таких убежищ и остановился Милош. Мог бы, конечно, заглянуть в деревню, но его почему-то колотило при мысли, что снова, хотя бы намеками, придется беседовать о родных с чужаками.

Привычная к вечному кочевью Баська деловито обнюхала хату, особенно заинтересовавшись сундуком в углу, в котором хранились простыни и перемена одежды, мяукнула и выбежала за дверь. Милош наблюдал из окна, как его полосатая хищница поймала незадачливую мышку и с аппетитом съела ее. Позавидовал. Сам он опять не хотел есть и потерял себя пуще прежнего. Знакомый и позабытый дом ласково принял его, а Милош неблагодарно мерз в объятиях бревенчатых стен и бойкого огонька в очаге.

Скорее бы рассвет. Разве лечь пораньше, чтобы голова не думала, чтобы сердце не гуляло неприкаянно по всему телу?

Кошка одобрительно запрыгнула на поправленную постель и свернулась в клубочек на подушке. Милош скинул рубаху по случаю теплого вечера, поцеловал перед сном браслет, шагнул к кровати — и услышал лошадей. Не своих лошадей.

Кто-то из товарищей. Сердце провалилось в пятки и ушло под пол, он осел следом за ним на лавку и стиснул мигом вспотевшие ладони. Навострился. Кажется, пошли пристраивать животинок...

… в дверь постучали. Условный знак. Он мог бы встать, открыть, но ноги и руки не слушались. Кое-как совладав с севшим голосом, Милош крикнул:

— Войдите!

Ключ с той стороны провернулся раз, другой. Не в скважине. У него в грудине, раскалывая крепкую кость как скорлупку лесного ореха.

Дверь открылась рывком, громко стукнула о стену, а он ослеп. Смотрел единственным глазом, смотрел и не смел поверить.

Горячий вихрь налетел на него молча и неумолимо. Родные ладони сначала на удивление осторожно, а после грубо, до синяков смяли его спину, короткие кудряшки щекотали лицо и шею, торопливые губы касались одновременно щек, подбородка, лба, ресниц, висков, а он пытался обнять в ответ, ломано, неловко, и все-таки с каждым почти болезненным движением он все явственнее ощущал эти руки как свои.

Но почему один лишь Саид? Милош всполошился, вскинул глаза на Али. Тот стоял, ровно приклеившись к дверному косяку, и глядел на него без улыбки немигающей туманной зеленью. И, прежде чем в обезумевшем от встречи старшем брате очнулся лекарь и заподозрил неладное, Али свалился в обморок.

Наверняка по мнению Баськи на не слишком широкой кровати столпилось чересчур много двуногих, и она с независимым видом перебралась поближе к огню, мол, мне тут удобнее. Милоша внутренне потряхивало, он с трудом обуздывал свое тело. Домик, в котором он останавливался не раз и с братьями, и с родителями, и с друзьями, оглушал его сладкими, дурманящими запахами, с тусклых красок будто слетела серая вуаль, и единственный глаз едва справлялся с буйным многоцветьем мира. Али проронил от силы пару десятков слов, прирос к его плечу и не переставая гладил его, зато Саид трещал за двоих, что не мешало ему вдобавок ластиться к старшему брату.

Пять лет. Как же это много для обычного человека! А сколько всего произошло здесь, в Черном Пределе, сколько повидал Милош за эти годы. Слова перемешивались, путались, причудливо сплетались друг с другом, вспыхивали ослепительными искорками, когда к дорогим именам прибавлялось «жив, жива, жив», обегали скорбные островки с именами погибших — не сейчас, не в ближайшие час-два, еще побыть бы счастливыми, безгранично, безудержно счастливыми. Слова сцепляли накрепко какие-то незначительные мелочи и политические события масштаба республики, морские шуточки и опасную роскошь сельвы, маленькие милые сплетни и невероятные описания огромных ящеров.

Его руки, наконец-то именно его руки путались в кудрях Саида и длинных локонах Али, а глаз присматривался к братишкам, которых он знал и оберегал с самого их появления на свет. Что-то с вами произошло без меня?

Саид внешне почти не изменился, разве мальчишеское тело стало крепким телом молодого мужчины, да в плечах раздался, лучник, как-никак. И хохотал так же заливисто, и обнимал пылко, и глазищи карие полыхали, полные любопытства и восторга. Только со словами что-то... Когда отвык материться, почему? И откуда тени под глазами, и щека порой дергается...

Али остался прежним, хотя, конечно, тоже чуток заматерел. Говорил как всегда тихо, мягко, улыбался светло и мечтательно, а от нежности его прикосновений можно было умереть. Но ясные зеленые глаза то и дело заволакивало дымкой, спина под ладонью Милоша напряглась, и тот, повременив с расспросами, убрал руку. И еще что-то поселилось в Али, что откровенно пугало видавшего виды путешественника.

Чуткие пальцы художника будто бы невзначай скользнули по серебряному браслету, а Милош вдруг понял, какие еще слова почему-то не были произнесены.

— Ты все с девушками милуешься, только теперь в твоем распоряжении еще и «Алые платки», а, братишка?

— Отмиловался я свое, — с самой скорбной физиономией ответил Саид. Свел к переносице брови и очень, просто невероятно серьезно вздохнул, лет на семьдесят, не меньше. Али прыснул в плечо Милошу, и щекотное дыхание разморозило очередной кусочек льда.

— Да иди ты?!

— Вот вернемся домой — и пойду, — судя по откровенному недвусмысленному жесту, по крайней мере пошлить его кудрявый обормот не разучился.

А с лица Саида на Милоша глянули влюбленные глаза Раджи.

— Жена у меня, Герда. А сыну нашему, Радко, три года исполнилось.

Улыбнись. Да улыбнись же, ты теперь дядька!

— А ты? — обернулся к Али, кажется, справился с собой, мальчики ничего не заметили.

— Родные дети природой не положены. Я, — запнулся, залился розовым румянцем. — Я с мужчиной живу. Дочка у нас приемная, Вивьен, на год старше Радко.

Изнутри, из мутных чавкающих глубин, о которых он успел благополучно забыть, выплыло, выкарабкалось, царапая стенки внутренностей кривыми ржавыми когтями, то чудовище, что подняло голову на необитаемом острове среди стада морских коров. Вымученная улыбка превратилась в гримасу, и он заметил откровенную тревогу в карих и зеленых глазах. Братишки мягко, деликатно прильнули к нему, сторожкие, как олени в утреннем тумане. А Милошу захотелось со всей дури дернуть кудри Саида, врезать кулаком по спине Али, наверняка же ранен был, взвоет... Челюсть скрутило судорогой. Успел содрать себя с лавки, пока не сотворил непоправимое. Заикаясь, бросил: