— Потому что так будет меньше вопросов, — Марлен отложила измусоленное перо и, бросив, короткий взгляд на любовницу, сама повесила котелок над огнем в очаге. Раздула едва тлеющие угли, подбросила дров и подошла к Зосе со спины. Умелые руки арфистки ласково и вместе с тем довольно жестко принялись разминать закаменевшие плечи. — Если мы отнимем землю у бар и передадим ее крестьянам в собственность, но без права продажи, возникнет вопрос: ну и за каким хреном переполох устроили, если земля так и так не в собственности?
— По-твоему, мало снять ярмо барщины, чтобы они поняли отличие старых порядков и новых? — голова, с начала восстания работавшая прежде всего над боевыми задачами, отзывалась на иные проблемы гулкой пустотой. Или просто время давно за полночь?
— Мало, — массаж, похожий на пытку, сменился невесомыми поглаживаниями. — По барщине они, конечно, тосковать не станут. Порадуются месяц, другой, ну, может, с полгода. А после мало покажется, захотят больше, не только свободно трудиться на земле, но и распоряжаться землей. Знаешь... палец в рот положишь, добро человеку сделаешь, а он по локоть отхрустит, по плечо схарчит, до шеи доберется и на нее усядется.
— Ты по своим аристократическим кругам судишь? — резче, чем хотелось бы, заметила Зося.
— В том числе. Зорянушка моя, мир восьмерок-то один для всех, и для господ, и для крепостных. А мир бесконечности нам строить и строить... В общем, если сразу передать — возникнут вопросы. Если через наше маленькое новорожденное государство, то все понятно. Земля в собственности у республики, республика раздает наделы. Впрочем, не для ночных часов это... В отличие от твоего кошмара.
Как узнала? Рассеянно проследила за Марлен, ее тонкими сильными пальцами арфистки, которые сыпали в глиняный чайник травы будто порошок волшебный. Обронила, стараясь не слышать собственных слов:
— Голову видела. Она превратилась в голову Ганса и говорила со мной.
Дверь в кухню неожиданно скрипнула, и на пороге объявился Шалом с охапкой зверобоя. Чего впотьмах полез собирать? Ах, да, скоро соботки, а в эти ночи некоторые травы приобретали особую силу.
— Марлен, будь добра, и мне налей. И меду положи, зябко что-то сегодня, — чародей положил зверобой на лавку, тщательно вымыл руки и устроился на лавке напротив своего командира. — Ева, я тебя утомил, должно быть, старыми легендами моего народа. Нет-нет, не отрицай, мне самому многие из них кажутся на редкость нудными. Но потерпи еще одну, пожалуйста.
— Как будто у меня есть выбор, — фыркнула Зося и отхлебнула из кружки. Мед, мята, все тот же зверобой, а плечи до сих пор сладко ныли, помня прикосновения любимой.
— Нету, — согласился Шалом. — Я поведаю вам, прекраснейшие из женщин, не считая Герды, Марии, Марты... Петры, Греты... Ядвиги... Марлен, твоя ложка об мой череп треснет, положи ее на место. Так вот, я поведаю вам историю столь же прелестной, грозной и, кстати, вдовой женщины по имени Юдифь. Много веков назад, когда в Ромалии и Грюнланде вовсю хозяйничали скифы и иные кочевники, Волчьи Клыки кишели вампирами, а на вересковьях Иггдриса в полнолуние выли верфольфы, когда эльфы еще не ушли с Затонувших Земель, и те, в свою очередь, являли собой образцовый пример суши... Когда мой народ жил к югу от пустынь... У нас было несколько вполне приличных городов, достаточно плодородных земель, немного золота и меди. Естественно, одно из кочевых племен однажды решило, что можно не только кочевать, но и время от времени отдыхать в городах, пить сладкие белые вина, есть мягкий белый хлеб и дарить чуть больше золотых и медных браслетов своим возлюбленным. Мы, что вполне понятно, в эти планы не укладывались. Очередной город взяли в очередную осаду, однако не учли, что в этом городе жила уже овдовевшая, но еще вполне цветущая особа по имени Юдифь. И вот однажды Юдифь облачилась в свое лучшее платье, умастила тело изысканнейшими маслами, обвила запястья золотыми змейками и отправилась соблазнять вождя кочевников, который неосторожно возглавил осаду лично. И ведь соблазнила. Пришла к нему в шатер, опоила вином, отрубила голову и отнесла трофей в свой город. Ее соотечественники воодушевились, а кочевники — наоборот. Город так и не взяли... если верить легенде, а Юдифь многие мои соплеменники почитают до сих пор.
— Шалом, это была попытка меня успокоить?
— Нет, Ева. Это был рассказ о неудачной осаде, очаровательной вдове и обезглавленном враге. История повторяется и повторится, боюсь, не раз. Не ты первая, не ты последняя. Но ты, в отличие от Юдифи, не пряталась, не притворялась и действовала в соответствии с приговором товарищей. Кроме того, когда кочевники убрались восвояси, беднякам в городе жилось по-прежнему худо, а Юдифь, как народная любимица, благосклонно принимала дары от богатых почитателей и вряд ли хоть палец о палец ударила до конца жизни. При всем моем уважении к моей героической соотечественнице*.
Из окон храма робко выглянули первые язычки пламени. Обняли красные занавески, потерлись о деревянные наличники, лизнули на пробу каменную кладку — не понравилась. Дерево занималось лениво, сонно, будто вместе с закатившимся солнышком потянуло его на покой после бурного дня. Но огонь — страстный, опытный любовник, он не сдавался. Ластился, нежил, целовал страстно, и вековая башня ответила на его призыв, заполыхала всерьез. Что-то затрещало внутри, из окон и дверей повалил терпкий черный дым. Герда потянула носом воздух. Сосна или ель? Все-таки сосна.
Жители деревеньки, которую вольные братья давеча отбили у крошечного княжеского отряда, толпились у горящего храма. Одни смеялись, хлопали, радостно вскрикивали при каждой яркой вспышке, смаковали запах гари и спорили, мол, как теперь будет. Большинство предлагало отстроить свой храм, скромный и светлый, настоящее прибежище богов, в отличие от этой мрачной громадины, в которой совсем недавно приговаривали к сожжениям. Меньшинство вообще отмахивалось от богов, потому как добра от них не видали, хотя подати платили исправно и службы не пропускали, а зато теперь новая власть им безо всяких богов землю даст.
Однако были и другие. Бормотали молитвы. Плакали. Иные стояли на коленях. Молоденький жрец, тщедушный, с молочной кожей и печатью искренней веры на гладком печальном лице, молча глядел на гибель храма, который он принял каких-то полгода назад. Сколотил две сосновые лавки для стариков, каких тут отродясь не стояло, развесил привезенные из Блюменштадта шторы, заставил букетами в преддверии соботок. Теперь эти лавки сожрало ненасытное пламя, как и вышитую ткань, и беззащитные венчики цветов.
Сама Герда задумчиво созерцала пожар и вспоминала. Вервольфу чужда была Огненная вера, а после пары виденных в детстве сожжений она стала не только чужой, но и ненавистной. Травница фёнов с пониманием относилась к подлинным чувствам верующих, но орден воспринимала точно так же, как и к королевскую, и барскую власть. А вот занавесок вышитых было жалко, она и сама любила вышивать. И еще когда-то... именно в этой башне во время служб мама обнимала ее, целовала в макушку, будто перед незримыми взглядами богов вдруг вспоминала о своей угасшей нежности.
Сейчас и мама, и отчим, и сестры с братом топтались на другой стороны площади и не могли видеть родственницу, которую считали сгинувшей. Герда не торопилась скидывать со своих приметных пепельных кос платок, укрылась за широкими спинами вольных братьев. Наблюдала и размышляла. Завтра ей предстояло открыть первую официальную больницу в родной деревне. Выбрать помещение, проэкзаменовать местного знахаря, оставить ему инструкции, медицинские инструменты, снадобья, книги. «Дети ветра» вскорости обещали прислать ему помощника или двух, но с месяц точно будет один крутиться. Как подойти к этому деликатному делу, и человека не обидеть, и невежества не допустить?
— Ай, красота какая, диво! А? Что скажешь, сердешная? — раздался за спиной знакомый заразительный смех. Ладонь Хорька лихо и бережно хлопнула ее по плечу. Герда обернулась — и просияла в ответ на улыбку друга. Безобразный ожог в пол-лица казался тенью, глаза и зубы сверкали ярче звезд, что одна за другой вспыхивали в небе. Бывший разбойник счастливо вздохнул и крикнул на всю площадь: — Хорошо, люди добрые! Вот такой храм взаправду свет несет!**
