Сбылось? Он возвращался домой, рядом шли товарищи, сестра и близкий друг. Он спал в обнимку с любовником, спал каждую ночь, свободно, открыто. У них была семья, самая настоящая маленькая семья, о которой в глубине души мечтал каждый: они двое и ребенок. Прав Марчелло, их дочка.

А за спиной остались погибшие, за спиной остались разрушенные, растоптанные мечты и надежды, революция, что оскалилась на собственных творцов*****. За спиной — могилы Витторио, Николь, Лауры. Пошел бы с ним Марчелло, будь Лаура жива? Осмелился бы на то сумасшедшее выступление? За спиной — отец и брат любимого, его дом, книги, детские воспоминания, родные университетские стены.

— Что вздыхаешь, habibi?

— Не такой ценой, солнце.

— Да... Не такой ценой.

Если, путь пpоpубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жаpком бою испытал, что почем, —

Значит, нужные книги ты в детстве читал!

Владимир Высоцкий

Комментарий к Глава 23. Али. Цена истории * Именно так полагала часть участников Парижской Коммуны 1871 года: Коммуна должна была стать примером для остальной Франции. Ниже в тексте отказ взять контроль над банком также отсылает к Парижу 1871 года.

На картине Артура изображено северное сияние. Совпадение с названием одноименно книги Марии Марич о декабристах не случайно.

«Насест для канарейки» — отсылка к названию пытки «насест для попугая», описанной в книге Дж. Лэнггутта «Скрытый террор».

Здесь и далее цитируются слова романса «Качели» из фильма «Звезда пленительного счастья».

Отсылка к фразе «все революции пожирают своих детей», авторство которой приписывают Пьеру Верньо, Камилю Демулену и Жоржу Дантону.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Музыкальные темы главы: В. Высоцкий, «Баллада о борьбе» (http://pleer.com/tracks/107180e8J2) и романс «Качели» (http://pleer.com/tracks/11237370yuXF).

====== Глава 24. Саид. Плата за республику ======

Una mattina mi son svegliato,

o bella, ciao! bella, ciao!

bella, ciao, ciao, ciao!

Una mattina mi son svegliato

ed ho trovato l’invasor.

«Bella Ciao»

Руки болели невыносимо и в то же время будто онемели. Ни единым пальцем не пошевелить, уж не говоря о том, чтобы разжать, выпустить из рук тяжелое, словно металлом изнутри залитое топорище. Но она почему-то стояла и не падала. А ведь хотелось. Хотелось осесть на липкие влажные доски, свернуться калачиком и уснуть. На час, на год, на век... Спать ясно, тихо, без сновидений.

Но она стояла, удерживаемая, должно быть, незримыми ниточками взглядов. Напряженные, внимательные, скорбные, ненавидящие... разные, и не обернуться назад, разрешив себе слабость, не поймать поддержки сына и любовницы. Не обернуться и не отвернуться от самого страшного взгляда, скрытого тонкими веками в капельках темных клякс.

Вдруг короткие ресницы дрогнули, раз, другой, вскинулись веки — и она утонула в полных неизмеримой муки глазах. По забрызганной кровью щеке пробежала слеза, ниже, ниже, мимо уголка приоткрытых в немом страдании губ, по подбородку... туда, где отрубленная голова мгновения назад соединялась с телом.

Топор в руках, багровый от крови казненного предателя, стал будто каменным, а она все не падала. По рядам фёновских стрелков и вольных братьев пронеслось:

— Ведьма, ведьма, ведьма...

— Как же так, ведьма? — печально спросила голова. Утренний золотистый воздух задрожал, очертания лица поплыли, и вместо головы предателя на досках теперь лежала голова Ганса. — Что же ты, подруга? Ты ведь надеждой нашей была, самой чистой, самой доброй. Ты убивала в драке, но ведь на то она и драка-то. Или ты, или тебя. Как же так, Зося, как ты стала палачом?

Вскочила на постели, зажала рот рукой, чтоб не вывернуло. Вторые сутки жили на постое в этом уютном, гостеприимном доме, к чему хозяюшке простыни пачкать? Встала, шатаясь, добрела до окна, приложилась лбом к теплой, пахнувшей временем раме, вцепилась пальцами в гладкое дерево. Вдох-выдох. А ведь целых два месяца после исполнения приговора ни кошмаров, ни грез наяву, как после первого убитого, чье лицо маячило перед ней в каждой лесной тени.

Хорек, знавший как свои пять пальцев нравы вольных братьев, приметил подозрительное в паре людей из дружественного его бывшей шайке объединения. Приметил — да и принялся выслеживать их. Опытному разбойнику не стоило особого труда подслушать занимательный разговор относительно зеленых парней, и он выяснил, что один из них сообразил, как двух зайцев за раз изловить. Отправил подручного с весточкой в ту деревню, где собирался ночевать Георг со своими парнями. Прикинул: замок, скорее всего, возьмут, особенно если подбить ближайших приятелей на саботаж, его с товарищами помилуют, а там уж они покумекают, как под шумок прикончить рыцарей. И у фёнов как главных зачинщиков взятия замка Баумгартенов авторитет упадет, и лучшие их люди погибнут, а его людям, наоборот, прибавочка, и в политическом весе, и в относительной численности.

Гениальность этого плана и сами фёны, и далекие от интриг вольные братья, коих, к счастью, оказалось большинство, дружно обсмеяли на общем собрании, но... увы, Зося слишком хорошо знала, как вроде бы дурость оборачивается большой кровью. Тринадцать человек убитыми, двое позже скончались от ран. Много, мало? Сколько еще будет, если предатель покается во слезах, посидит на хлебе и воде, а после — выйдет на волю? Не случайно оступившийся, не по скудоумию наломавший дров. Сознательный.

Как судили, так не сомневались. Его — к смерти, подельников — к острогу. Как до исполнения дошло... В былые времена вольные братья из разбойников церемониться бы не стали. Но тут — понимали. Освобождают Черный Предел от прежних порядков, совсем иное дело. Саид вызвался, да теперь уже Зося... вероятно, не понимала, а нутром чуяла: именно эта первая казнь — принципиальна. Показательна. И характер обязан показывать не рядовой боец, который, к слову, и участия в вынесении приговора не принимал, а командир.

Что ж, показала характер. Два месяца миновало. Два месяца беспрестанных боев, осад, стычек на дорогах, обороны свободных деревень, решения десятков повседневных вопросов. Передохнуть остановились на пару-тройку дней, поговорить, подумать. И накатило.

За окном мягко вздыхала усталая деревенская ночь. Пели цикады, изредка ухала сова. У соседей раскричался младенец. Здоровый, могучий крик, не болезненный, ей туда спешить незачем. Зося уставилась на свои руки. Им доводилось убивать, но принимала роды она все-таки чаще. Прижала ладони к животу, вспомнила. И увесистых двойняшек, и не уступавшего им старшего. Когда было... Саида в этой круговерти видит редко, а если видит, то говорит с ним как командир с подчиненным. От Али весточка на три месяца точно задерживается. Милош... Иногда ей казалось, что она забыла голоса своих покинувших родные края сыновей.

На кухне что-то глухо звякнуло. Марлен еще не пришла, видно, по сих пор корпит над формулировками проекта закона о земле. Ну, раз не спится, так пойти что ли, травы или меду хлебнуть.

Марлен хмуро жевала перо и прожигала взглядом бумагу. Как всегда — безуспешно. К счастью для бумаг, людей, книг, арфы и прочих источников сердитости ее любимой женщины. Лучина горела ровно, ярко, но ореховые глаза воспаленно щурились. «Убьет себе зрение когда-нибудь», — подумала Зося и напомнила себе натравить на упрямицу Шалома или Герду. Разумеется, после окончательного взятия власти в Черном Пределе и двух прилежащих к нему княжествах. А сейчас все они работали на износ.

— Слушай, переход все-таки должен быть. Сначала отчуждаем землю в пользу республики, а потом она уже распределяется на местах.

— Почему? — спросила Зося. Могла бы и сама подумать, но думалось с трудом. Руки все еще подрагивали, она даже не уверена была, что сумеет вскипятить воду, не обварившись.