Белоснежные паруса едва виднелись вдали, фигура родного великана на палубе давно превратилась в точку, а Кончита все стояла, стояла на последнем из цепочки камней, по которым бежала из порта, и всматривалась в море сухими немигающими глазами. Ветер трепал ее расплетенные ради Милоша косы, простое деревенское платье, вышитое мамой, которое он так любил. Море плескалось у ее босых ног, море, всемогущее, щедрое, алчное, ненасытное море, что подарило ей любимого и забрало его навсегда, оставив в награду и насмешку кусочек янтаря цвета самого прекрасного на свете глаза.
И качнутся бессмысленной высью
Пара фраз, залетевших отсюда:
«Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду».
Андрей Вознесенский. «Юнона и Авось»
Комментарий к Глава 22. Милош. Щедрость моря * Ya me canso de llorar y no amanece
Ya no sé si maldecirte o por ti rezar (исп.) —
Я уже устал от слез, но рассвет все не приходит.
Я уже не знаю, проклинать ли тебя или за тебя молиться.
Слова из песни Чавелы Варгас «Paloma negra» («Черная голубка»): http://pleer.com/tracks/6294096Rstu
Patria o muerte (исп.) — Родина или смерть. Девиз освободительной борьбы на Кубе.
Venceremos (исп.) — Мы победим. Название гимна партии «Народное единство», при поддержке которой к власти в Чили пришел Сальвадор Альенде.
Vaya con Dios (исп.) — Ступай с Богом.
~~~~~~~~~~~~~~
Музыкальная тема Милоша и Кончиты и этой главы — песня «Я тебя никогда не забуду» из рок-оперы «Юнона и Авось»: http://pleer.com/tracks/663331sOae
====== Глава 23. Али. Цена истории ======
— Вот, брат Франциск, мы обратили в веру Божию соколов, и соколы возлюбили Господа. А потом мы обратили в веру Божию воробушков, и воробушки тоже сами по себе возлюбили Господа. Но дело в том, что они дерутся друг с другом и убивают друг друга. И что я могу поделать, если есть класс соколов и есть класс воробушков, и если они не могут мирно уживаться?
— Все можно сделать с помощью Божьей... Вы должны пойти и объяснить соколам и воробушкам то, чего они не поняли, и чему вы должны были их научить... Нужно изменить этот мир, брат Чичилло, вот чего вы не поняли. Однажды придет человек с голубыми глазами и скажет: мы знаем, что справедливость — это прогресс, и что по мере развития общества мы все лучше и лучше видим, как оно несовершенно. Все заметнее становится неравенство, вопиющее о себе, взывающее к человеческому. Не этот ли спор о неравенстве между классами и нациями станет самой страшной угрозой миру? Идите и начинайте все с начала.
Из фильма Пьера Паоло Пазолини «Птицы большие и малые»
Оливковый зал в эльфийской части дворцового комплекса сдержанно раскалялся от почти полуденной жары и прений по поводу проекта конституции. Сдержанно — по сравнению с дебатами хотя бы месячной давности. Срабатывались. Учились. Несколько раз меняли регламент выступлений, доходило до драк, на той неделе высекли особо зарвавшегося члена Временного Комитета, который под шумок пытался умыкнуть небольшую тончайшей работы статуэтку из золота и зеленого янтаря.
После сожжения ратуши и казни короля то был не первый мародер. Часть сокровищ дворца, и просто дорогих, и бесценных с исторической либо художественной точки зрения оказались, вероятно, утеряны навсегда. Кого-то пожурили, поймав с поличным, кого-то посадили на пару дней под замок. Пьянящее слово «свобода» долго не позволяло помыслить о более радикальных мерах, но в конце концов на них решились. Уж семь дней как ничего не пропадало. Подействовали угрозы?
Марчелло обоими ушами и одним глазом следил за выступлениями комитетчиков, а другим глазом рассматривал публику под совершенно новым углом. Он затесался аккурат между своими, выборными от бедных кварталов, отдельных предприятий, порта — и мастерами, владельцами мелких производств, у которых в подчинении набиралось от силы с пяток подмастерьев. Среди них виднелась крупная голова дяди Яри, с такими же, как у племянника, богатыми рыжими косами. Перед Марчелло почему-то оказались двое более представительных дельцов и весьма аристократического, хотя и жалкого вида господин.
Вот этот последний то и дело косился на задние ряды, крутил изящный ус и нервно теребил некогда роскошные, но поистрепавшиеся со временем кружева на манжетах. Когда аристократа аж передернуло, Марчелло проследил за его взглядом: грязный башмак одного разнорабочего пачкал резную ножку стула, а сам виновник вытянул голову, приоткрыл рот и разве что дышать не забывал — внимательно слушал проект параграфа об отмене сословных привилегий. Его сосед, коего историк видел сегодня впервые, вовсе поджал под себя изгвазданную в чем-то желтом ногу, пятная при этом шелковую обивку табурета, но не стремился исправить свою оплошность. Он ее попросту не замечал, так как целиком ушел в разглядывание портрета эльфийской инфанты на фоне оливкового пейзажа. К слову, в резной позолоченной раме со вставками из раухтопаза и неизвестного Марчелло переливчатого камня.
А почему не уперли эту рамочку вместе с картиной или хотя бы один из самоцветов, он знал доподлинно. Являлся свидетелем сцены на предыдущем заседании Временного Комитета, когда один из портовых втолковывал другому:
— Не трожь, кому сказал. Мы, вона, дурни неграмотные. Нам камушек этот — продать да проесть, что б еще понимали? А, мож статься, он это... того... как это... да красота, одно слово!
— Эту девку эльфийскую со всей семейкой еще когда поперли, а ты говоришь — красота?
— Красота. Вона, глянь, как оливки с камушками... Хорошо. А что девка... А что, девчонка твово брательника-пропойцы тож такая, как он, никчемная вырастит, а? Мож, и ее... это... того?
— Ишь. Наслушался малевателей наших в кружке. Красота... А это... Хм. Дааа.... Так-то оно и похоже, что да.
Ну, положим, со множественным числом портовый комитетчик лишку хватил, потому как про искусство обычно соловьем заливался Артур. Али же до сих пор, после трех лет кружковой деятельности, после месяцев работы в комитете, недель обучения бедняцких дружин боевым навыкам жутко тушевался во время публичных выступлений и при возможности сваливал ораторские функции на своего неугомонного старшего коллегу. Да и только ли в этих самых обсуждениях причина? Во дворце Марчелло повидал всякое. И как ломали от злости или забавы ради хрупкие прекрасные предметы, и как трепетно, даже любовно оберегали простолюдины чуждые им сокровища.
— Пустили свиней за стол, — не удержался и процедил сквозь зубы аристократ, склонившись к уху напряженно слушавшего очередную речь купца.
— Вы находите? — сочувственно поинтересовался Марчелло и качнулся вперед.
— А Вы?
— Отнюдь.
— Родство душ, молодой человек, или банальное невежество?
— «И коснулись висков моих персты Отца моего, и легла на чело мое печать уст Матери моей, и узрел я малость мою и слабость мою пред ликом Небесных Родителей. И склонился к стопам беднейшего из бедных, умытым пылью, и грязью, и всяким сором. И припал щекою к стопе его, как Отец мой снизошел до меня и Мать моя благословила меня».
Оба дельца и аристократ посмотрели на него как на умалишенного. Марчелло фыркнул и бросил в пространство:
— Не узнаете? Какое небанальное невежество...
— Тишина, коллеги, я попрошу тишины! — крикнул порядком осипший председатель сегодняшнего собрания. — Итак, дебаты окончены! Голосуем... Прекратить драку!.. Именем революции, прекратить!.. Значит, так. Голосуем по поводу отмены привилегий всех без исключения сословий и уравнивания всех жителей Пирана перед законом!
Всех жителей Пирана. Марчелло устало поднял руку. А что еще оставалось? Как ни бились отдельные члены Комитета за то, чтобы он взял на себя управление всей страной, больше двух третей комитетчиков полагали: свобода — на то и свобода, что каждый приходит к ней сам. И Пирану полагалось быть примером для других городов Ромалии*. Как быть с иными поселениями, пока толком не знали.
