— Ты зануда, профессор! Ну да, толку от этих ихних «акций протеста» как от ромашки при гангрене, но они хотя бы не сидят сложа руки.

— А наши друзья из порта тебя уже не устраивают? Они, по-твоему, сидят сложа руки только потому, что учатся, а не поют песни в «Лысом коте»?

— Я не это имел в виду... Марчелло...

— Поступай как знаешь. Я устал с тобой спорить. Если ты так рвешься побегать вместе с ними и порисовать крикливые картинки, а потом вприпрыжку удирать по свежему снегу от городской стражи — вперед, я тебя не задерживаю.

Они говорили шепотом, на пределе слышимости, потому что все-таки находились в библиотеке, но Али казалось, что от ярости любовника у него заложило уши. А они ведь сегодня собирались впервые за три месяца ночевать у него вдвоем, только вдвоем...

— Солнце, ты же придешь ко мне вечером? Честное слово, я постараюсь не задерживаться.

— Я сказал, поступай, как знаешь. Даже если ты вернешься поздно ночью, я найду, чем заняться. В тишине все-таки работать легче, чем дома.

Маленький очаг плохо обогревал каморку под самой крышей, и как следует законопаченные щели все равно не спасали ветхий домишко от мороза. Марчелло покосился на дрова, потянулся было к самому тонкому полену — и передумал. Он-то хотя бы завернулся в одеяло и сидит здесь, укрытый от ветра и снега. А его habibi вернется озябший, продрогший, голодный. Тогда и протопят комнатушку как следует.

До полуночи было еще далеко, но он уже весь извелся, то коря себя за то, что не удержал любовника, то переживая, что не пошел вместе с ним. С другой стороны, толку от него, пусть и после всех тренировок, если нагрянет стража? Легкий и ловкий фён гораздо скорее уйдет от нее, чем если бы ему пришлось отвечать и за Марчелло. Но все-таки... все-таки...

Он не услышал шагов на лестнице, и условный стук в дверь оглушил его, будто колокол на главной площади.

— Заодно проверил себя, насколько хорошо я запомнил расположение улиц и укромные местечки на границе Верхнего и Нижнего, — со смехом отчитался Али. Скинул сапоги и куртку, бросился к очагу, наполняя все небольшое студеное пространства жаром своего тела, запахом пота, зимы и опасности.

— Повеселился? — угрюмо спросил Марчелло, подбросил дров в огонь и повесил над пламенем котелок с водой.

— Скорее, согрелся. А так... мало веселого в связывании фонарей на площади перед ратушей.

— Зачем?

— Символ паутины бедствий, опутавших Пиран. Художественно? — зеленые глаза озорно сверкнули, а разрумянившиеся от мороза щеки так и манили обжечься о них. Пальцами. Губами.

— Тебе виднее. Ты у нас художник, а я всего лишь зануда-историк, и мои выводы о том, какие действия значимы для сопротивления, а какие всего лишь сотрясают воздух — так, звук пустой, — нет, нельзя, не касайся, это же не глупая перепалка, а принципиальный, серьезный спор.

— Да, и ты как историк считаешь, что окончательная проверка теоретических посылок происходит на практике. Я послушный ученик, тебе не кажется? — усталость в опущенных плечах, жемчужные брызги подтаявших снежинок в черноте волос, знакомая сталь в шелковом голосе. Озябшие пальцы в его собственных теплых ладонях.

— Не всякая бестолковая беготня по улице является практикой, ты не находишь?

Доверчивая улыбка близко-близко, и смуглая кожа мягко отливает бронзой.

— Звереныш, может быть, мы сначала дообнимаемся, а потом продолжим ругаться?

— Согласен, — с облегчением выдыхая во влажные спутанные локоны.

Вода в котелке забурлила, и Марчелло нехотя разорвал объятия, чтобы заварить травы. И невольно зацепился взглядом за ошейник с поводком, который будто случайно брошенный лежал на лавке. Как раньше его не заметил? Рука сама потянулась к жесткой коже, и он вернулся к любовнику, зажимая в руке эту игрушку, что Али подарил ему еще ранней осенью, до бескормицы и сумасшедшего накручивания цен.

— Ты так зол на меня, что без него боишься заспорить раньше времени? — тихо засмеялся художник и прижался губами к шее любовника за миг до того, как ее пленил собачий ошейник.

— Нет. Просто хочется.

Вьюга за окном завывала все тоскливее, но несколько поленьев все же добавили комнатке тепла. Или это просто объятия? Они долго молчали, склонив головы на плечи друг другу, а после пили скудно заваренный травяной чай вприкуску с хлебом, и Марчелло не сводил взгляда с поводка, который мягко сжимал в руке Али. Странная, чарующая игра, маленький секрет на двоих и то неподвластное рассудку ученого чувство, когда в сковывающей горло жесткой коже дышится легко и свободно.

— Али, я понял.

— Да, солнце?

— Дело не в том, что ты хочешь сдружиться с как можно большим числом союзников. Дело в тебе самом. Ты очень изменился после того, как уехали Эрвин и Шалом.

— Правда? Объясни, я не замечал.

— Али, вспомни, тогда, во время эльфийских погромов ты был образцом осторожности, ты удерживал меня от бездумных благородных порывов и участия в чем-либо ради участия. А теперь ты рвешься, просто рвешься куда-нибудь, где что-то происходит, где пахнет опасностью. Когда ты в драке выкрал амулет... разве не смог бы ты его выкрасть иначе? Ну, скажи?

— Наверное, смог бы, — тускло откликнулся враз померкший художник.

— Смог бы, но не стал. Тебя мучит совесть? Тебе плохо из-за того, что погиб Ганс, что погибло еще несколько твоих товарищей? Из-за того, что Саид едва не остался без руки? Чего ты ищешь? Если не героической смерти, так хотя бы героических ран?

— Ох, Марчелло...

— Так нельзя, habibi, ты сам всегда твердил мне об этом, — безжалостно продолжал историк. — Важно не то, сколько людей погибнет, добиваясь перемен, важно то, каких перемен они добьются.

— Кажется, это мне пора на поводок? — грустно улыбнулся Али.

— Нет. Кажется, нам обоим пора спать. Вместе.

— Вместе.

Комментарий к Глава 17. Али. Время точить клыки Ошейничек от Smart_Fox ;) http://s020.radikal.ru/i720/1502/51/1f98a68fa2eb.jpg

====== Глава 18. Саид. Время точить мысли ======

Камушек на ладони будто бы и не шибко тяжелый, но и не пустяк. Зося задумчиво перекатывает его между пальцами и откладывает к горке уже выбранного из гречки сора. Сколько таких на мешок наберется, по цене крупы купленных?

— Только в соседней деревне холера отбушевала, только объяснил худо-бедно, что воду кипятить надо, где чистоты больше требуется, о том, как бы за колодцами лучше следить, поговорили! Согласились ведь, пламенем клялся староста, что все рекомендации мои выполнит. И что в итоге? — Раджи горячится вопреки привычной рассудительности, а Зося знает: за полтора десятка лет медицинской практики он так и не привык к напрасным, глупым потерям. — Приехали родичи из другой холерной деревни, гостинцев привезли... Догадаешься, ведьма, как они те гостинцы мыли? И в иную хату не ступишь, не измаравшись...

— Ты в деревне холостым еще жил, семеро по лавкам у тебя не сидели, — невесело усмехается Зося, выбирая из колючих ароматных крупинок сорное зерно. — Как умаются порой бабы в поле, за скотиной, маленьких укачать, старшим животы набить, до веника ли с тряпкой под вечер? Лишнее ведро воды принести — и то в тягость.

Тонкие черные брови хмурятся, а ему так идет этот изящный излом, и залюбоваться бы, зацеловать неведомым художником нарисованные линии, кабы не повод.

— Верно, моя мудрая. Я настолько сроднился с нашим бытом, с нашими дежурствами, с тем, как мы стараемся распределить нагрузки, чтобы никто не изнывал от монотонной работы, и порой забываю об этой разнице между ими и нами, — молодой, всего два года назад избранный командир армии по-детски доверчиво сворачивается в клубок рядом с ней и утыкается макушкой в бедро, шепчет отчаянно: — Прости, Зося, мне некому поплакаться, кроме тебя. Иногда мне кажется, что... Мы стараемся бороться с произволом ордена и короны, поддерживать крестьян, политически просвещать их, но на первый план все время выходят совсем иные дела, и я не знаю, что важнее, куда бросать силы срочно, что терпит до завтра, до следующего года... Мы словно камушки в крупе, вроде соберешь в кучку — и видно, а если вбросить обратно в мешок, теряемся.