На стене вдоль широкой и недурно освещенной, но скрипучей лестницы висели картины. Пасторальные пейзажи и непристойности чередовались с чем-то написанным под влиянием не то вина, не то лауданума и с неожиданно очаровательными городскими сценками. Артур остановился, как вкопанный, возле одной из таких сценок, и порывисто обернулся к Хельге:

— Что скажешь? Разве ты встречала что-либо подобное на помпезных официальных выставках? Нет? То-то же. Наверное, и мои зарисовки из жизни островитян тоже будут пылиться в кабаках.

— У тебя есть имя, — возразила девушка. Ее спутник скривил круглое лицо и сделался похожим на чудных собачек, которых богатые горожанки выгуливали в саду. Мопсы? Хельга и Артур тихонько посмеялись над мастерски прорисованной физиономией одураченного торговца, забавной позой мальчишки-посыльного и снова заскрипели ступеньками. Уже в номере художник плюхнулся на смятую разворошенную постель и со вздохом сказал:

— Что имя... Даже если я выставлюсь где-нибудь в Пиранском университете или королевской галерее Альбена, на кой тамошней публике сдались мои дикари, снежные поля до самого горизонта и зеленые всполохи неба? Нееет, куда дороже изумруды и жемчуга, ведь их можно положить в шкатулку и запереть на ключ. Как думаешь, Хельга, что будет со снегом, если его спрятать под замок?

— Еще спроси, что будет с небом, — усмехнулась Хельга и машинально подняла с пола благоухавшую потом рубашку.

— Прости, — виновато улыбнулся Артур. — Все как-то недосуг было прибраться...

— Куда уж, — благодушно махнула рукой девушка, украдкой шалея от запаха, который пропитал грязную одежду этого невозможного безалаберного вихря. — То на вскрытие ездили, то с ребятами полуночничали, — ну же, утбурд, не сходи с ума, очнись, вспомни, что ты здесь делаешь! — И где же твои записи об островитянах? Марчелло торопит меня, он хочет в ближайшие пару месяцев отправить в Грюнланд свою книгу с доработками. В подпольной типографии ее выпустят без всякой цензуры.

— Да-да, сейчас, — точно, мопс. Который старательно пытается вынюхать в живописной куче книг, зарисовок, тряпок, каких-то шкур, костяных бус и прочей мелочи нужные бумажки.

Хельга с полчаса терпеливо наблюдала за ползавшим у ее ног художником, чье имя сокурсники Али произносили, едва дыша, а потом все-таки устроилась на полу рядом с ним.

— Ты не против? Вдвоем быстрее.

С тем, что быстрее, девушка явно поторопилась. Свечи в медном канделябре истаяли до огарков, песни подвыпивших творцов на первом этаже и под окнами звучали все фальшивее и тише, а они в четыре руки отобрали не больше двух десятков бумажек, где среди пестрых записей встречались заметки о жителях северных островов, зарисовки их выразительных скуластых лиц с чуть раскосыми глазами, бытовых сценок, устройства домов, которые напоминали большие шалаши, укрытые шкурами... Так, а это что такое?

— Как крылья птицы, — прошептала Хельга, с необъяснимым восторгом изучая диковинный рисунок.

— Ах, это... Только ты никому не рассказывай, пожалуйста! — Артур крепко стиснул девичьи ладошки. — Не то посчитают, что я сбрендил окончательно. Видишь ли, я давным-давно мечтаю... только не смейся!.. мечтаю о том, что человек однажды научится летать. Нет-нет, не буквально, мы же не стрекозы и не птицы. Но я размышляю над конструкцией машины, которая позволила бы ему подниматься в воздух, преодолевать огромные расстояния, быть... — художник смущенно покраснел, запнулся, но девушка подхватила его слова:

— … свободным?

— Ты знаешь? Ты это понимаешь?!

— Я помню.

Томная плачущая мелодия мизмара струится невидимой вуалью в такт легкомысленным, плавным движениям тонкого смуглого тела, и черные локоны отливают звездной синевой.

Лягушки заливаются в сумерках, старенькие качели тихонько поскрипывают, а черные шелковые крылья парят, парят над землей, и зеленые огоньки в глазах как всполохи никогда не виденного ею северного неба.

Ее собственные робкие крылышки расправляются с трудом, но тепло родных рук успокаивает, оберегает, подсказывает, и вот уже она сама отрывается от земли, и летит, летит, летит...

— Хельга, ты ведь покажешь мне эти качели?

Второй день подряд Пиран заваливало невиданным снегопадом. Огромные белые хлопья все падали и падали на мощеные улицы Верхнего города и опасно заледеневшую землю Нижнего, оседали на крышах, залетали за воротники незадачливых горожан, которые почему-либо забывали обвязаться шарфами или вовсе таковых не имели. Аудитории промерзшей насквозь громады главного здания университета полнились перестуком зубов и тихими матерками. Но время от времени в этом стылом царстве становилось жарко.

Привычные шепотки и сплетни преобразились не сразу. Ну да, очередной неурожай, цены на рынке кусаются что бешеные псины, зима выдалась холодная, а дрова нынче дороже картошки, а та, в свою очередь, на вес золота. Бывало и похуже, когда одновременно с голодом столицу опустошала чума или холера.

И все-таки что-то менялось. Одновременно с недородом в деревне в городе закрывались ткацкие мастерские и мануфактуры, гасли доменные печи, разорялись аптеки — самое время, когда непривычных к холодам ромалийцев мучила горячка. Говорили о том, что с падением дуумвирата город покинула эльфийская благодать, сетовали на грехи человеческие и расплодившиеся ордена, рассуждали о том, что хорошо бы отменить поблажки торговым сословиям и, наоборот, ввести новые. В последнее время по университетским коридорам ползли слухи. Мол, политика Его Величества — повышение пошлин на высокотехнологичные товары из соседней Лимерии — привела к тому, что едва поднявшие голову предприятия выдыхались одно за другим, и вдобавок их душили дешевые товары все из той же Лимерии.

— На кой ляд ему вообще понадобилось пошлины повышать?

— Как это? Лишние деньги в казне разве бывают?

— При чем тут лишние деньги? Сговорился со знатью, какая землей владеет, чтобы город пригасить малость. Им оно надо, чтобы работники сюда уходили?

— Да разве много шло? Вон, иггдрисийцев да грюнландцев хватает, они ж бегут к нам как мыши на сыр.

— Ну да, ты вспомни, только весной три мануфактуры открыли...

Али прислушивался к пересудам в коридоре, усиленно притворяясь, что делает набросок — заснеженное здание библиотеки сквозь затейливую решетку на окне главного здания. Он-то точно знал, откуда берутся эти слухи. Давешние выступления Марчелло в подпольном историческом кружке, в порту перед корабелами и грузчиками, листовки, написанные им самим и проиллюстрированные совместно с Артуром. Впрочем, скромные подпольщики и не думали присваивать себе все заслуги. Столица прекрасно бурлила сама по себе. Вероятно, не без еще чьего-то участия.

— Эй, Али! На пару слов.

Высокий подвижный парень, его сокурсник и дерзкий, подающий надежды художник, поманил его в пустую аудиторию. Один из той стайки художников, что собирались в «Лысом коте» и категорически отказывались мириться с бедствиями этой зимы.

— Да, я тебя слушаю, — приветливо улыбнулся ему Али.

— Мы с ребятами сегодня планируем устроить акцию протеста. Заявим, что нам надоело терпеть бездействие короля и градоначальника.

— Вам назначали аудиенцию во дворце или в ратуше?

— Что? Да ну тебя, что за шутки! Али, я же о серьезных вещах тебе толкую.

— Прости. Так ты просветишь меня? Расскажешь, что вы задумали?

— Ты сдурел? — Марчелло на миг оторвался от второго тома новейшей истории Лимерии и попытался прожечь в любовнике дыру синими злыми лучами.

— Марчелло, как вы с Артуром носом крутите, так нам скоро не с кем будет сотрудничать, — зашипел, не оставаясь в долгу, Али. — Послушай, я прекрасно знаю, что сейчас у них ветер в голове, но, возможно...

— Ветер в голове? Разлитая у дверей ратуши красная краска, танцы в масках чумы и голода, рисунки с королем, из жопы которого торчит древко с лимерийским флагом, — это вот ты так ласково называешь ветром в голове? А хуй, нарисованный на дверях главного здания? Сквознячок, веером надуло?