— Учи его, Али. Учи, но будь осторожен. Обещаешь?

— Угу, — буркнул художник и поудобнее устроил голову на плече Шалома. Кажется, за возможность прикоснуться к кусочку родного дома он готов был не только пообещать что угодно, но и душу продать. Не торгуясь.

Тем временем к ним наконец-то присоединились Эрвин и Марчелло, которые соизволили разделаться с переводом.

— Не терпится узреть физиономию моего издателя, — мрачно улыбнулся Марчелло. — Текст стал гораздо менее пафосным, загадочным и более читабельным. Не в стиле трактатов, зато по-человечески.

— Зверь отрастил клыки и никак не может накусаться всласть? — фыркнул Али и любезно объяснил старшим: — В день вашего приезда Марчелло оставил с носом ректора, когда отказался печатать в университетской типографии свою книгу, если Хельгу не позволят указать как соавтора. А видели бы вы, как он поиздевался когда-то над Джафаром, защищая портрет Горана... Вошел во вкус!

— Ты присматривай за ним, как бы укрощать не пришлось, — со знанием дела протянул Эрвин. Все четверо беззвучно рассмеялись.

Однако ночь давно вступила в свои права, а юношам надо было вставать к первой паре. Они понадеялись, что сумеют уснуть рядом, не обнимаясь, и ушли в комнату Марчелло, которую тот делил с братом. Супруги остались одни.

Две сдвинутые лавки и пара одеял, за которые стыдливо извинялся Джордано, на самом деле стали далеко не худшей постелью в их жизни. Особенно для Шалома. Ведь у него имелась при себе самая мягкая и удобная подушка — живот Эрвина.

— Шалом, а давай ты начертишь на мальчиках каких-нибудь знаков, они уменьшатся до размеров мыши, мы сложим их в сумку и заберем с собой в лагерь? Кстати, не забудь то же самое сотворить с Хельгой. Ммм... И с Артуром. Если он, конечно, не выкатится по дороге из сумки.

— Не в твоих интересах, любовь моя. Мы с Марчелло превратим одну из пещер в прибежище отшельников, забаррикадируем вход в нее книгами, будем чахнуть над страницами и обзаведемся длинными бородами вроде той, что по слухам отрастил себе безумный Карл Трирский. Тебе же останется сочинять грустные баллады и прикидывать разницу между насилием в виде плетки и насильственным лишением тебя оной.

— Тебе не пойдет борода, — с самым серьезным видом изрек Эрвин.

— То есть все остальное тебя устраивает?

Они умудрились устроить шутливую потасовку на скрипучих лавках, не потревожив при этом кухоньку ни единым звуком. Первым пришел в себя менестрель. Он оттолкнул мужа, разрывая поцелуй, и наощупь всмотрелся в его глаза, потому что в темноте его слабеющее с каждым годом зрение было бессильно.

— Так и что же наш синеокий историк думает о насилии?

— Как заметил бы Али, он вцепился в мои раздумья всеми клыками. Ты знаешь, что в своей книге он противопоставляет идею закономерной смены разных форм общественного устройства прежней идее конечности и незыблемости нынешней системы отношений. Эта мысль звучит у него явно и находит отклик в университетских кругах. Видимо, они должны как-то оправдывать свершившийся дворцовый переворот.

— Эка невидаль, — иронично сощурился Эрвин. — Дворцовые перевороты случались и прежде. Я бы сказал, это совершенно обыденная вещь. Есть дворец, значит, в нем можно что-то перевернуть.

— Изволь вести себя покорно, как подобает доброму супругу, и не перебивай, — прошелестел Шалом в такт тихому звону невидимой струны, протянутой между ними, которая отозвалась на слова менестреля. — Об этом чуть позже. Итак, одно общество сменяет другое... Вопрос в том: как? Что меняется? И каким образом? Вот об этом, увы, не напишешь прямо, если хочется, чтобы книгу напечатали. Но, если отбросить иносказания, то выходит, что ты приблизился к истине. Не только переворот, но в принципе насилие лежит в основе всякой формы общественного устройства. Не божественная воля, не предназначение короля, не всеобщее благо, а банальные присвоение и грабеж. Марчелло имеет в виду, конечно, не одни лишь войны, это слишком очевидно. Чтобы взять власть в свои руки, ее надо захватить. Сейчас это первоначальное присвоение власти короной и дворянством затянуто дымкой времени. Вспоминают о диких племенах вервольфов, о воинственных скифах в Ромалии, у нас — о жестоких пиктах, от которых нужно было оберегать границы. О чем угодно, кроме непосредственного акта насилия по отношению к собственному народу.

— Весьма романтично. Но пока не вижу ничего крамольного. Власти предержащие вполне официально, ни от кого не скрывая, имеют армию, суды, остальные звенья цепи насилия.

— Верно. И тут мы подходим к самому главному. К тому, что, увы, не разглядели ни наши командиры, ни я сам. Мы считаем, что власть должна принадлежать народу, мы помогаем крестьянам и горожанам добиваться справедливости — и проморгали при этом основу власти. Марчелло полагает, что это — собственность. Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с ним.

— Что-что? Нет, я понимаю, владение золотом, замками, оружием помогает удерживать власть. Но ты говоришь, кажется, о фундаменте власти.

— И ее фундаментом является не всякая собственность, а та, которая лежит в истоке жизни, в источнике, грубо говоря, куска хлеба.

— Земля-матушка, — шепотом не то проговорил, не то пропел Эрвин. Его пальцы рассеянно пробежались по ребрам Шалома будто по струнам лютни. — А ведь мы в последнее время возмущаемся жестокостью барщины или тем, что не всякий лес и не всякая река доступна простолюдину. Мы собирались, кажется, бороться за справедливое пользование землей? Пользование, а не владение. Постой-ка, — менестрель подобрался и дернул мужа за прядь волос: — Давай вернемся к традициям переворотов и смене форм... Только земля?

— А вот это уже, по всей видимости, зависит от формы. Марчелло в свое время заинтересовался особенностями племени вервольфов, после перекинулся на другие древние племена... Кажется, у них дело обстояло иначе. И, что куда любопытнее, он считает, что сейчас в основе власти лежит не одна лишь земля. Пока он затрудняется четко сформулировать свои выводы, но предполагает, что не за горами события, которые помогут ему разобраться в этом. Собственно, мои мысли о разных видах насилия потому и приглянулись ему. Он надеется воочию наблюдать смену форм общественного устройства и понять, какое именно место в нем занимает насилие. И что с этим делать уже нам.... Эрвин? — Шалом тревожно коснулся ладонью щеки супруга, который вдруг задрожал в его объятиях. — Что с тобой?

— Если бы знать... Я не историк и не чародей, я всего лишь поэт. И мне просто страшно.

На первом этаже гостиницы «Лысый кот» располагался трактир, и в номера нельзя было попасть иначе, чем пробравшись между столами, за которыми хрустела, пила, пила, горланила и разглагольствовала весьма занимательная публика. Хельга догадывалась, что Артуру это местечко рекомендовал кто-то из его коллег, потому как именно здесь каждый вечер собирались художники, писатели, ювелиры, мастера тонких работ по дереву, камню и стеклу, студенты, молодые преподаватели, в общем, избранные вдохновением и судьбой творцы. Правда, Али рассказывал сестре, что далеко не каждого собрата по кисти, перу и резцу они примут в свою компанию. Впрочем, Хельга и Артур пришли сюда не в компанию напрашиваться.

Лимериец рассеянно улыбнулся хозяину за стойкой, взял у него ключ и прошел мимо длинного стола, заставленного кружками и засиженного развеселыми завсегдатаями. Кажется, какие-то мысли полностью захватили художника, и он не обратил внимания ни на понимающий сальный взгляд хозяина, ни на скабрезности, которые подгулявшие парни цедили и даже выкрикивали ей в спину. Ну конечно, талантливый мастер Артур Странник привел с собой шлюху, только что же он посправнее да посмуглее девушки не нашел? Насмотрится еще на бледную немочь в своей Лимерии, а в Пиране надобно выбирать темноволосых красавиц с глазами цвета сапфировых сумерек, налитыми, что солнечные дыни, грудями и осиной талией. Еще лет пять назад подобные слова не трогали спокойную, холодную, будто осеннее море, девушку. А сегодня подпольщица уже научилась цеплять на себя ледяную маску равнодушия.