Терри решительно поднялся с дивана и шагнул к двери.

- Ты уходишь? – растерянно прошептала Элеонора, глядя, как он надевает шинель.

- Да.

- Я думала, ты останешься ночевать у меня…

- Прости, но… Я хочу побыть один.

Элеонора тоже поднялась с дивана и подошла к сыну.

- Ты сердишься на меня? – тихо спросила она.

Терри обернулся и посмотрел на нее. В его взгляде не было злости, а только спокойная, грустная задумчивость.

- Нет, я не сержусь. По крайней мере, на тебя. Я же сказал, какими бы ни были твои отношения с ним, это ничего не изменит между нами. Просто мне нужно о многом подумать. И будет лучше, если я сделаю это в одиночестве, – он наклонился и быстро коснулся губами ее щеки. – До встречи. И не расстраивайся так. Мы – взрослые мужчины и как-нибудь разберемся между собой, а тебе нельзя волноваться.

Дверь бесшумно закрылась за его спиной. Еще минуту Элеонора молча смотрела на нее, а затем вздохнула и, отвернувшись, подошла к окну. За замерзшим стеклом плескалась непроницаемая чернильная темнота с размазанными мутно-желтыми пятнами фонарей. Чуть наклонившись вперед, Элеонора прижалась лбом к веющему холодом стеклу и закрыла глаза. Она сделала все, что могла, и теперь ей оставалось только ждать и надеяться. Надеяться, что двое мужчин, каждого из которых она любила всем своим сердцем и за каждого из которых, не задумываясь, отдала бы свою жизнь, сумеют понять и простить друг друга.

Поздний вечер того же дня, Бостон.

«И что дальше?»

Лежа на узкой дощатой лежанке и закинув руки за голову, Нил тоскливо рассматривал потолочные балки. На столе ровно и тускло чадила керосиновая лампа, отбрасывая призрачные тени на окружающие предметы, а в обледенелое стекло то и дело бился ветер, скрипел ставнями и, горестно стеная, уносился прочь, растворяясь в темноте. И казалось, что это сама ночь плачет и стучит в окно, умоляя впустить ее. Но Нил не замечал этого. Его лицо было неподвижным, словно каменный лик статуи, а отсутствующий неподвижный взгляд устремлен вверх.

«И что теперь?»

Руки и ноги надсадно ныли, спина буквально разваливалась на части, а мышцы и кости нещадно ломило и выкручивало. Иногда боль утихала, и тело словно проваливалось в ватное безвольное онемение, и тогда он не мог пошевелить даже пальцем. Но потом онемение проходило, и все начиналось сначала. Впрочем, за время, проведенное в тренировочном лагере, бесконечные выматывающие марши и жизнь в окопах научили его терпеливо переносить боль… Просто не замечать ее. Вот и сейчас он мысленно отрешился от неприятных ощущений, загнав их куда-то в самый темный и дальний угол подсознания, и сосредоточился на куда более важных и насущных проблемах своего бытия. Покинув «Аквитанию», он и Штопор сразу же отправились на поиски жилья. Денег у них было достаточно, но Нил благоразумно рассудил, что не стоит вот так сразу тратить их, поскольку это были все их средства, а источника дополнительных доходов, увы, пока не было. Штопор весьма одобрительно отнесся к его идее об экономии и предложил снять небольшую комнату на двоих в рабочих бараках близ порта. Здесь проживали не имевшие дома и постоянной работы и перебивавшиеся случайными заработками в качестве разнорабочих в порту, а также те, кто в силу различных обстоятельств не мог себе позволить более достойное и комфортабельное жилье. Комната, в которой их поселили, имела весьма непрезентабельный вид: очень маленькая, с облупившейся и посеревшей от времени известкой и грязными разводами на стенах, некрашеным дощатым полом и бревенчатым потолком. Мебели почти не было, за исключением двух лежанок, стоящих у стен справа и слева от входа, низенького столика, сколоченного из таких же некрашеных досок, что и пол, да сиротливо приютившихся по бокам двух нелепых колченогих стульев, и все это скудное хозяйство покрывал толстый слой пыли. К тому же, барак явно плохо отапливался.

«Если отапливается вообще!» – подумал Нил, впервые вдохнув затхлый холодный воздух своего нового жилья.

Впрочем, по сравнению с тюремными камерами Сент-Джеймса с их сырыми каменными стенами или промозглой, заиндевелой и пропахшей порохом и кровью землей военных окопов, то раскисшей от дождя, то потрескавшейся от жары и распадавшейся под ногами серым пыльным прахом, а то скользкой и задубелой, скованной зимним льдом тверже камня, эта убогая нора казалась почти королевскими апартаментами.

«К тому же, дешево», – равнодушно отметил Нил, мимолетно скользнув взглядом по стенам. Впрочем, работа у них уже была. Еще вчера Штопор нашел им временный приработок, подрядив и его, и себя на разгрузку судна, вошедшего в порт почти вслед за «Аквитанией». И хотя грузчиков было довольно много, а Нил за этот год стал гораздо сильнее и выносливее, но к концу дня он вымотался так, что, когда они добрались до своей полутемной холодной каморки, у него осталось лишь одно желание – уснуть. И ему было уже все равно, что лежанка тверда и неудобна, что в комнате ненамного теплее, чем снаружи, что одеяло не согревает. Он не чувствовал голода, хотя ничего не ел с самого утра, и не ощущал боли, остервенело вгрызающейся в перетружденные мышцы, разламывающей тело на части. Он хотел лишь одного: уснуть, забыться, забыть обо всем, что с ним произошло, и том, что его ожидало. Но стоило его голове коснуться шершавых, пахнущих пылью и сыростью досок лежанки, как желание спать мгновенно улетучилось, словно его и не было. Нил чувствовал себя совершенно разбитым, утомленным, больным, голова гудела, словно он накануне здорово надрался какого-нибудь дешевого низкопробного пойла, его то бросало в жар, то начинало знобить, а каждая клеточка измотанного тела надсадно ныла и разламывалась на части, но он не мог заставить себя хотя бы просто сомкнуть веки. Вместо этого он тупо разглядывал потемневшую от времени потолочную балку, а в усталом мозгу назойливой мухой вертелся один-единственный вопрос: как жить дальше? Остаться в этом бараке и всю оставшуюся жизнь работать портовым грузчиком или перебиваться случайными заработками в качестве разнорабочего? Нет, долго он не протянет. Боль, то и дело скручивающая его разбитые мышцы, свидетельствовала об этом со всей очевидностью.

«А ведь я проработал только один день, – отстраненно заметил Нил. – Что же будет через неделю, месяц, год такой работы? А через несколько лет? Что от меня останется? Наверняка стану инвалидом, если вообще протяну так долго. И что потом? Милостыня и дешевое виски в какой-нибудь захолустной портовой таверне, чтобы забыться, а наутро похмелье и все по новой? Жалкое существование среди толпы таких же неудачников, исходящих жалостью и презрением к самим себе, и в конце концов смерть от голода или мороза в какой-нибудь вонючей сточной канаве среди помоев? Радужная перспектива, что и говорить. Стоило пройти тюрьму и войну, чтобы закончить жалким полуживотным существованием. Знал бы Крест, о чем я сейчас думаю, умер бы от смеха. Уж он-то нашел бы, что сказать по этому поводу. Но Креста больше нет. Так что же делать? Что я могу? Что умею? Ничего. Тогда что остается? Воровать? Даже это нужно уметь. А так – прямая дорога снова на тюремные нары. А это действительно конец. Нет, нужно что-то другое. Но что? Что?!!»

От долгого неподвижного лежания тело затекло, мышцы начало сводить судорогой. Морщась от боли и цедя проклятия, Нил с трудом перевернулся на бок и, устроившись поудобнее, попытался расслабиться. Боль начала утихать. Теперь он лежал, повернувшись лицом к противоположной стене, а его взгляд упирался в лежанку Штопора, аккуратно застеленную таким же, как у него, темным одеялом. Самого Штопора не было. Нил смутно припомнил, что тот исчез сразу после того, как их отпустили, пробормотав нечто невразумительное о том, что ему «нужно сходить в одно место, да перекинуться кой с кем парой словечек». Но Нил к тому моменту был таким уставшим, что попросту не обратил на это внимания.

«И откуда у этого тощего ирландца только силы берутся?» – отрешенно подумал он, разглядывая коричневое пятно, оставшееся на стене на месте отвалившейся штукатурки.