– Только мы должны обеспечить, чтобы это делалось надлежащим образом, – сказал Ломели.

Он навсегда запомнил проход мимо гроба с телом папы Павла VI в соборе Святого Петра в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Стояла августовская жара, и лицо покойного приняло серо-зеленоватый оттенок, челюсть отвисла, и над трупом стоял ощутимый запах разложения. Но даже тот возмутительный конфуз не шел ни в какое сравнение с тем, что случилось за двадцать лет до этого, когда тело папы Пия XII забродило в гробу и взорвалось, как петарда, близ собора Иоанна Крестителя на Латеранском холме.

– И еще одно, – добавил Ломели. – Мы должны не допустить, чтобы кто-то фотографировал тело.

Это унижение претерпело и тело папы Пия XII, фотографии которого появились в журналах по всему миру.

Трамбле отправился в пресс-офис Святого престола. Менее чем через тридцать минут санитары – телефоны у них были изъяты – вывезли тело его святейшества из папских апартаментов в белом пластиковом пакете на каталке. Они остановились на втором этаже, а четыре кардинала тем временем спустились в лифте, чтобы встретить тело в холле и проводить из здания. Убогость тела в смерти, его миниатюрность, закругленные формы, напоминающие формы головы и ног как у плода в чреве, как показалось Ломели, говорили сами за себя. «Он, купив плащаницу и сняв Его, обвил плащаницею и положил Его во гробе…»[13]

«Дети Сына Человеческого равны в смерти, – подумал Ломели. – Все, надеясь на воскрешение, зависят от милосердия Господня».

В холле и на нижнем лестничном пролете стояли священники всех чинов. Самое сильное впечатление на Ломели произвела царившая здесь полная тишина. Когда двери лифта открылись и тело выкатили из кабины, единственными звуками, к его огорчению, были щелчки фотоаппаратов и жужжание камер, да еще редкие всхлипы.

Впереди каталки шли Трамбле и Адейеми. Ломели и Беллини – сзади, а за ними – прелаты Апостольской палаты. Они вышли в октябрьскую прохладу. Дождик прекратился. Теперь даже несколько звезд можно было увидеть на небе. Пройдя между двумя швейцарскими гвардейцами, все направились в многоцветный кристалл: мигающие огни «скорой помощи» и полицейского сопровождения испускали подобие солнечных лучей синего цвета, освещавших влажную площадь, белые вспышки фотографов создавали стробоскопический эффект, все это поглощал желтый свет прожекторов телевизионщиков, а за площадью из тени возникала гигантская подсвеченная громада собора Святого Петра.

Когда они подошли к карете «скорой», Ломели попытался представить себе Католическую церковь в этот момент – миллиард с четвертью душ: толпы бедняков собрались у телеэкранов в Маниле и Сан-Паулу, рои пригорожан Токио и Шанхая уставились в свои смартфоны, спортивные болельщики в барах Бостона и Нью-Йорка – трансляция их спортивных состязаний прервана…

«Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа…»[14]

Тело головой вперед подали в машину через заднюю дверь, которую потом захлопнули. Четыре кардинала застыли в скорбной неподвижности, глядя на отъезжающий кортеж: два мотоцикла, полицейская машина, потом «скорая», за ней другая полицейская машина и, наконец, еще мотоциклисты. Они проехали по площади, потом свернули и исчезли из виду. И сразу же включили сирены.

«Хватит кротости, – подумал Ломели. – Хватит униженных земли[15]. Его мог бы сопровождать кортеж из тех, что сопровождают диктаторов».

Завывания сирен смолкли в ночи.

Репортеры и фотографы за огороженной лентой территорией принялись окликать кардиналов – так посетители зоопарка пытаются подозвать животных подойти поближе.

– Ваше высокопреосвященство! Ваше высокопреосвященство! Будьте добры!

– Кто-нибудь из нас должен что-то сказать, – предложил Трамбле и, не дожидаясь ответа, двинулся по площади.

Освещение, казалось, придавало его силуэту огненный ореол. Адейеми несколько секунд удавалось сдерживать себя, а потом он припустил следом.

– Ну и цирк! – сказал вполголоса Беллини, не скрывая презрения.

– Вам не следовало бы присоединиться к ним? – спросил Ломели.

– Упаси бог! Я не собираюсь распинаться перед толпой. Я, пожалуй, предпочту отправиться в часовню и помолиться.

Он печально улыбнулся и погремел чем-то в руке – Ломели увидел, что он держит дорожные шахматы папы.

– Идемте, – позвал Беллини. – Присоединяйтесь. Отслужим вместе мессу по нашему другу.

Они двинулись к Каза Санта-Марта, и Беллини взял Ломели под руку.

– Его святейшество говорил мне о ваших трудностях с молитвой, – прошептал он. – Может быть, мне удастся вам помочь. Вы знаете, что и сам он к концу начал испытывать сомнения?

– Папа начал сомневаться в Боге?

– Не в Боге! В Боге – никогда! – И тут Беллини сказал слова, которые Ломели запомнил на всю жизнь: – Он потерял веру в Церковь.

Вопрос созыва конклава возник чуть менее трех недель спустя.

Его святейшество умер на следующий день после праздника святого Луки Евангелиста, то есть девятнадцатого октября. Остаток октября и начало ноября были заняты похоронами и чуть ли не ежедневными совещаниями Коллегии кардиналов, которые прибывали со всех уголков мира для избрания преемника усопшему. Состоялись частные встречи, на которых обсуждалось будущее Церкви. К облегчению Ломели (хотя время от времени и всплывали разногласия между прогрессистами и традиционалистами), эти встречи проходили без жарких споров.

И теперь в праздничный день святого мученика Геркулана – воскресенье, седьмого ноября – он стоял на пороге Сикстинской капеллы вместе с секретарем Коллегии кардиналов монсеньором Рэймондом О’Мэлли и обер-церемониймейстером папских литургических церемоний архиепископом Вильгельмом Мандорффом. Кардиналы-выборщики должны были быть заперты в Ватикане этим вечером. Голосование предполагалось провести на следующий день.

Это происходило вскоре после второго завтрака, и три прелата стояли за металлической решеткой на мраморном возвышении, отделявшей главную часть Сикстинской капеллы от малого нефа, и обозревали открывавшийся им вид. Временный деревянный пол был почти готов. К нему сейчас приколачивали бежевый ковер. Внутрь заносили телевизионные осветительные приборы, стулья, привинчивали друг к дружке письменные столы. Не было места, куда можно было бы посмотреть и не увидеть движения. Бурная активность на потолке, расписанном Микеланджело (вся эта полуобнаженная розово-серая плоть, вытягивающаяся, жестикулирующая, сгибающаяся, несущая), теперь, как казалось Ломели, нашла неуклюжее отражение в своих земных копиях. В дальнем конце капеллы на гигантской фреске «Страшный суд» Микеланджело люди плыли на фоне лазурного неба вокруг Небесного трона под аккомпанемент молотков, электродрелей и циркулярных пил.

– Ну что, ваше высокопреосвященство, – произнес со своим ирландским акцентом секретарь коллегии О’Мэлли, – я бы сказал, что перед нами довольно правдоподобное видение ада.

– Не богохульствуйте, Рэй, – ответил Ломели. – Ад начнется завтра, когда мы впустим сюда кардиналов.

Смех архиепископа Мандорффа прозвучал слишком громко.

– Великолепно, ваше высокопреосвященство! Превосходно!

– Он думает, что я шучу, – сказал Ломели, обращаясь к О’Мэлли.

Рэймонду О’Мэлли, державшему в руках клипборд с закрепленными листами бумаги, шел пятый десяток. Высокий, уже обросший жирком, с грубоватым красным лицом человека, который всю жизнь проводил под открытым небом (возможно, охотился с гончими, хотя ничего такого он в жизни не делал): цвет лица достался ему в наследство, как и многим жителям Килдэра[16], а еще от любви к виски. Мандорфф, выходец из Рейнской области, был старше. В свои шестьдесят он оставался статным, его круглая лысая голова напоминала яйцо. Он сделал себе имя в Католическом университете Айхштетта-Ингольштадта, где писал труды о природе и теологическом обосновании безбрачия священников.