Пацаны в детдоме не знали, что семья Степки выслана из Вологодской губернии, что его отец объявлен классовым врагом и что северный лесоповал, по заключению большевиков райпартячейки, поможет Петру Ивановичу, главе семейства, встать на путь исправления. Отец, грамотный крестьянин, окончивший церковно-приходскую школу, держал двух лошадей, столько же коров, поросят, всякой птицы по десятку-полтора голов, оборудовал пасеку на двадцать ульев, брал в аренду неугодья, косил траву и торговал зимой в райцентре сеном. Начальство в районе даже не спросило, как он умудряется кормить семью в десять ртов, где мал мала меньше и что все три его сына сумели закончить начальную школу. А старший, Кирьян, учился в семилетке, потом поступил в техникум потребкооперации, который год живёт в городе у брата священника деревенской церкви.

Младшего из сыновей, Михаила, везли на Север в большой бельевой корзине. На перевалочном пункте Пётр Иванович долго проходил отметку о прибытии, и, наконец, все вместе сели в углу продуваемого сарая, построенного рядом с таким же дощатым вокзалом, поесть. Не бог весть что, но на местных станциях удалось выменять на хлеб, варёную картошку, солёные грибы и четверть молока последние домашние валенки, высокие, с утолщённой подошвой, с десяток пар шерстяных носков и варежек, которые бабушка вязала в деревне долгими зимними вечерами.

Здесь-то Кирьяновы и приглянулись директору леспромхоза, расположенного на границе с финнами. Он говорил потом отцу семейства: «Вы, конечно, куркули, классовые враги, но уж больно ухоженные, по сравнению с другими, обуты, одеты в приличные одежды, не суетились, не орали – не выли, кипятку достали, малышу молока погрели, заботились друг о друге. Вот поэтому я и взял вас одних из всего товарняка в артель… Ничего, приживётесь, дети растут быстро, лесорубами их сделаю, дом построите, хорошо заживёте. А остальные пусть комбинат возводят, живут в бараках…»

И дом построили Кирьяновы, да какой, с двумя приделами, амбаром и скотным двором, и хозяйством обзавелись, зажили почти так же, как и на старом месте. Конечно, тосковали по родным местам, близким людям, но отец не давал волю унынию, ибо верил: уныние, как и гордыня, такие же тяжкие грехи, о которых говорится в писании.

Степан приехал из детдома после экзаменов за седьмой класс радостный, возбуждённый, всем показал свидетельство с большой гербовой печатью, потом они закрылись с отцом в светёлке и проговорили почти час. Степан мог бы пойти учиться в техникум, но, сказал отец семье, решили по-другому: «Придёт сын ко мне на лесопилку, до паспорта поработает подсобным рабочим, а там видно будет. Может, и лесорубом захочет стать. Только расставаться, как с Кирьяном, мы больше не будем…»

…Перед финской войной семью классового врага, кулака в прошлом Кирьянова выселили с приграничной территории, сначала жили в промерзающей насквозь землянке, а когда отец всё же сумел устроиться железнодорожным обходчиком, дали комнату в бараке. А Степан уже работал на стройке, жил в общежитии, его поглотил энтузиазм молодёжи, он вырос до проходчика, стал передовиком производства. Зла на советскую власть не держал, хотя помнил, как с голода да холода поумирали двое девочек и бабушка, как дед с год не вставал с постели, тихо ушёл следом за ними. Перед комсомолом не стал скрывать, откуда попал на стройку века, и товарищи не захотели принять его в свои ряды. Отец молчал, понимал, как тяжело сыну, но на нём сейчас держится вся семья: проходчики получали большие деньги и дополнительные пайки в виде продуктов питания.

…На войну с фашистами пошли записываться всей бригадой, копаться в биографии проходчика не стали, попал Степан под Смоленск, угодил в окружение, потом ужасы плена… Когда бежал с тремя товарищами, радовался, думал, как хорошо, что всё обошлось. Не обошлось, срок получил на полную катушку: и как сын кулака, и как изменник родины, отбывал его здесь же, на Севере. Фронтовик, справедливый, он слыл лучшим лесорубом, вокруг него группировались бывшие солдаты и пленные, получившие различные сроки, но верх в лагере держали уголовники. Как вышло, трудно сейчас сказать однозначно, но они сошлись с Бугром, авторитетом на зоне. В разборки Степан не влезал, но его слушалась вторая половина лагеря, бывшие пленные. А Бугру была важна поддержка реального лидера – фронтовика, как и тому – поддержка в уголовном мире, чтобы отстаивать товарищей по несчастью.

После освобождения по амнистии Степан не захотел уезжать с Севера, устроился на рыбзавод мотористом, обслуживал бригады на факториях. Женился, родились у него двое пацанов. Жизнь пошла своим чередом. Несколько раз слышал о Бугре: тот тоже обосновался в этом небольшом городке, встречались даже раз, попили пивка в местном парке культуры и отдыха. Василий (настоящее имя авторитета) долго лечился от туберкулёза, фактически был не у дел, настойчиво приглашал бывшего фронтовика в гости. Не получилось сразу, а потом – закрутила жизнь, переезд в бывший госпиталь для выздоравливающих воинов, там и поселился Степан с семьёй в качестве сторожа-пожарника-завхоза.

И вот шёл на встречу к старому знакомому, без приглашения и без предупреждения.

По бумагам, здесь, в узкой вытянутой бухточке знаменитого северного озера, размещалась обычная база отдыха. Кончались южные границы водного гиганта, климат – почти средней полосы, в теплице росло даже несколько арбузов. На эту базу любили приезжать дети руководителей комбината, редко-редко заезжали сами родители. Василий жил в добротном кирпичном двухэтажном доме директора, но при скоплении важных гостей перебирался во флигель, который любил больше, чем представительские хоромы.

С поста у входа сказали, что его, Василия Ивановича, спрашивает какой-то земляк, Кирьянов Степан Петрович. «Неужели Кирьяныч, сколько лет-то прошло… – даже немного растерялся авторитет, – что же могло случиться, если он нашёл меня? А может, и не искал, он ведь где-то на побережье жил, может, проезжал мимо…» Не спеша, на ходу застёгивая тёплый стёганый халат бордового цвета, направился к входным воротам. Ему навстречу шёл крепкий мужик с загорелым круглым лицом, короткими сильными руками, улыбался очень знакомой улыбкой.

– Кирьяныч, ты что ли? Вот, не ожидал! Не прошло и двадцать лет, как ты пришёл ко мне в гости…

– Привет, Василий! Ты Бугор или можно себя попроще чувствовать с тобой? – спросил Степан Петрович.

– Для тебя, Стёпа, я всегда Василий, скромный житель базы отдыха… Как ты меня нашёл? А понял, начальник станции сдал меня… Ему можно простить, потому как я рад видеть тебя живым и здоровым. Сколько мы не виделись-то? Лет двадцать… Пойдём к воде, там беседка, чай, настоечка. Там и пообедаем, жарковато в доме…

– Василий, давай сначала о деле, можно? Выслушай меня… А чай – с удовольствием попью, ещё утро, а уже душно.

Степан Петрович рассказал о пионерлагере, за который он отвечает жизнью, о соседстве с расконвоированными осуждёнными и ЛТПэшниками на стройке, о том, как все боятся, и взрослые, и малышня, и что свернуть уже ничего нельзя, просто не получится, если ситуация выйдет из-под контроля.

– Двести детей, наши с тобой внуки, три десятка взрослых, девушки, ребята – вожатые… Ты представляешь, Василий, ситуацию?! Вдруг их на дороге встречают зэки, обещают «потрогать за буфера и пошворить рубля за полтора»…

Василий долго молчал, видно было, как неприятен ему разговор, как он ищет выход из этой ужасно сложной ситуации. Сказал, наконец:

– Мне надо бы сразу отказаться от этого разговора, чтобы даже минимума надежды не подавать тебе… Пойми, Степан, наше время ушло, я почти лежал в гробу, умирал от туберкулёза, уже пришли новые люди, зона не терпит пустот… Да, меня помнят, уважают, ко мне регулярно приезжают люди, ну, и т. д., и т. п. Я участвую в кое-каких разговорах, мирю людей, группы… Ладно, прости, хреновину говорю. Ты попал в ситуацию, я попробую что-то для тебя сделать. Только для тебя! Никому ни слова о нашем разговоре, ни своим, ни чужим… Мне невероятно тяжело ехать в город, на стройку, чисто физически, но я поеду, сегодня же… Ради тебя, моего старого кореша. Поеду, Стёпа… Только вот сейчас закусим и выпьем на дорожку. Не спеши, вспомним молодость: до станции я тебя подвезу, пожмём руку Михалычу и разбежимся. На обратном пути я передам ему для тебя слова, ты поймёшь их. А ему и знать не надо…