Чуть позже, когда бури остановили нас у мыса Доброй Надежды и два с лишним месяца трепали «Викторию», лишь один Франсиско Родригес, брат матроса, погибшего с командором, служивший ранее на «Консепсионе», как-то промолвил при мне с надеждой: «Наконец-то мы, по всей видимости, утонем, и все это, слава богу, окончится», Но о самоубийстве не заговаривали. Долг и честь восторжествовали над отчаявшейся плотью…
Обогнув Африку, еще пятьдесят дней плыли мы по Атлантике. У островов Зеленого Мыса португальцы сумели захватить нашу шлюпку с двенадцатью матросами, но «Виктория» вырвалась. Нас осталось совсем мало. Вновь пошла в ход корабельная кожа. Последний осколок армады на последнем дыхании прошел остаток пути и 6 сентября 1522 года, на тысяча сто двадцать второй день плавания, изумленная Севилья увидела кучку держащихся друг за друга людей на полуразвалившемся судне, которое двигалось по Гвадалквивиру. Не сговариваясь, мы встали у бомбард. Раздался залп; флаги на мачтах поползли вверх. А потом в рубище, босиком, держа свечи в руках, мы побрели в храм святой Марии Победы, чтобы поблагодарить господа за спасение наших жизней и помолиться о павших.
Нас осталось всего восемнадцать!
Я узнал, что Иштебан Гомиш не утонул на «Сан-Антонио» в Патагонском проливе. Изменнику не удалось достигнуть Сан-Хулиана и забрать Картахену и Рейно: буря отшвырнула «Сан-Антонио» к Африке. В Испании изменник заявил, что Магеллан продался португальцам. Тотчас бросили в тюрьму Мескито, племянника командора, посадили под домашний арест жену Магеллана Беатрису вместе с маленьким сыном, опасаясь, как бы она не сбежала в Португалию, — неблагодарность правящих продолжала терзать род Магелланов, Допросы и унижения сломили молодую женщину. 27 апреля 1522 года, через год после гибели командора и его друга Серрано, умер сын командора — будто длани смерти понадобилось ровно год, чтобы дотянуться от островов Южных морей до Севильи. Вскоре ушла за сыном и Беатриса, все еще веря, что муж жив, и благословляя его.
Возвращение «Виктории» вывело из тюрьмы Мескито и швырнуло туда Гомиша и сообщников лгуна. Но ненадолго. Их быстро вызволили, и вскоре король жаловал Гомиша в рыцари за его якобы замечательные заслуги в открытии пролива через Америку. Наперебой хвалили Эль-Кано. Всячески третировали Магеллана. Смысл королевского толкования событий был примерно таков. Да, в начале плавания числился в армаде весьма неумелый и коварный португалец, который очень мешал нашим славным испанцам найти пролив. Вопреки ему наши славные подданные нашли пролив, и хотя Магеллан вредил, пересекли Тихий океан и дошли до Азии. Здесь господь справедливо погубил Магеллана. Освободившись от помех с его стороны, наши смельчаки быстро отыскали Молукки, погрузили пряности и вернулись домой с победой и прибылью.
Все мои слова не возымели действия. Тогда я преподнес королю Карлу V дневник плавания, где описывалась вся правда. Однако он бесследно исчез из королевского архива. Мне намекнули, что будет лучше, если я стану поменьше говорить о нем, а тем паче о мятеже в бухте Сан-Хулиан.
Я сразу уехал в Италию, и с тех пор ноги моей не было за Пиренеями.
Я спрашиваю себя: где кончаются совпадения и начинается неумолимая закономерность? Гибнет командор, и, будто дом от землетрясения, рушатся его близкие. В то же время за сотни лиг от Матана гибнет Серрано. Через два дня умирают Барбоза и Хуан Серрано, изменяет глубоко оскорбленный Энрике, армада лишается сразу почти всех офицеров и из боевого, полнокровного организма превращается в жалкий обрубок. Ровно через год последний вздох испускает сын командора, увлекая за собой свою мать; едва пятнадцатая часть людей возвращается на родину…
Я вопрошаю человека по имени Антонио Викорати: для чего ты жил? Для чего мы боролись и страдали, побеждали и падали в небытие? Магеллану никто не воздал достойное. Имя его умолчали. Достигнутые армадой Молукки Карл V за триста пятьдесят тысяч дукатов уступил Португалии[69]. Себу и иные города и острова открытого нами архипелага подверглись той же участи, что и Америка, и кровоточат под нажимом пришельцев. К чему было все это?
Но я вопрошаю себя: а может быть, не право провидение? Плавание Магеллана побудило меня внимательней всмотреться в суждения европейских умов и мнения инакомыслящих. Правда двоилась в моей бедной голове. Правда, привитая церковью, внушаемая королями, и дерзновенная правда командора. Смирение, покорность перед внешними силами — и противление им, если к тому зовут разум и чувство. Правда бездвижности — и правда атаки.
Я отвечаю тебе, Антонио Викорати: сокровенный смысл усилий армады не может определяться меркой мелочной пользы. Мне удалось познакомиться с трудами кардинала Николая Кузанского[70], в которых доказывалось, что вселенная бесконечна, имеет «свой центр всюду, а окружность нигде» и что Земля — одно из бесчисленного множества небесных тел. Армада обогнула небесное тело — планету Земля, армада покорила планету Земля, армада как бы заново подарила эту планету ее обитателям, тысячелетиями не ведавших свойств и размеров дома, в коем они живут.
Мы принесли весть о шаре, самой совершенной форме, дарованной Земле; о шаре, у которого нет конца и начала, а есть только поверхность, — и с нее невозможно упасть, ибо она не имеет верха и низа и столь огромна, что представляется одинаково плоской всюду — таким видится яблоко ползущей по нему тле. Мы выведали, что шар земной покрыт водой гораздо более, нежели сушей. И откуда взялось столько воды?.. Отныне Земля уподобилась открытой книге, и потомкам осталось только прочесть ее…
Скорбь обуревает меня, когда я вспоминаю доверчивые глаза Фернандо, закрывшиеся навсегда; рокочущий голос Родригеса, смолкший навеки; лица товарищей, похороненных на берегах трех материков и на дне четырех океанов. Командор не вернулся в Испанию. Но я догадываюсь, что дело Магеллана, его мечта о покорении планеты не могла бы осуществиться в наш ослепленный век.
Кто знал о планах Магеллана? Жена, тесть, шурин, я, Серрано — и все? А он намечал поворот сотен тысяч судеб. Поняли бы они его? Пошли бы за ним? Не пришлось бы силой принудить их к сему? Счастье не бывает насильным…
Ведь Магеллан тоже ходил в карательные походы на азиатов и погиб от их рук. Ведь крещение раджи Себу шло под грохот наших орудий. Раджа стряхнул его вместе с крестом, как только исчез Магеллан. Вновь я вижу, что все держалось на одном командоре…
К невероятному и невозможному стремился Магеллан. Но не поэтому ли и смог он совершить то, что совершил? Не дерзающим не дано. Готовность к неимоверному сделала для него сравнительно достижимой цель, казавшуюся недостижимой другим, Я утверждаю: именно так надо и можно жить. Это не значит, что всем суждено водить армады за океаны. Неодинаковы человеческие помыслы и горизонты желаний. Но каждый волен в той области деяний, которая для него притягательна, помня о чести и долге перед человечеством, открыть свою душу возвышенным и чистым намерениям, сколь ни казались бы они чрезмерными. Возможно, многих минет бухта Сан-Хулиан и абордажные крючья не захолодят их руки, однако штормы и рифы, измены и штурмы обязательно посетят тех, кто дерзает, — пахарь ли он или мастеровой, будь то на суше или на море. И коли случай или ошибка, собственная непредусмотрительность оборвут ход дерзающего, то другие подхватят дело, если оно стоит того, и доведут до конца, пусть не все, но многое…
Мне не выдалось длинной жизни, но ее заполнило столько переживаний, что хватило бы на троих. Я не ропщу на судьбу. Мы свое сделали: плохо ли, хорошо ли, по-доброму или с грехом пополам — рассудят потомки. Но если им посчастливится и то, что невозможно сейчас, сделается для них достижимым, то пусть помнят потомки, что будущее опирается на прошедшее, и, следовательно, они стоят на наших плечах, плечах скитальцев армады, сомкнувшейся вокруг Магеллана.
