Домм первого вечера[1]

Находки и потери

Одулларский старшина показал Сандалу, как его народ умеет составлять послания на бересте, и подробно рассказал о них. Разговор о Знаках-на-коже-дерева потряс жреца. Даже не сам разговор, а неясная мысль, словно молнией ударившая в голову. Подобно молнии, она и пропала. Не смог Сандал ее удержать.

Целый день жрец метался в своей маленькой юрте. То начинал растирать порошки, то бездумно застывал у окна, потрескивая пальцами. Эту привычку он к старости почему-то перенял у Ньики. Чем больше весен Сандал вырезал на пластинке для счета дней, тем чаще вспоминал верховного.

Отосут зашел звать к обеду в общую юрту – Сандал отослал травника. Вечером выгнал Абрыра, тот сунулся глянуть, чем занят главный. Опамятовался, лишь когда новая тьма придвинулась к окнам.

Оказывается, одуллары с незапамятных времен научились наносить свои воспоминания на бересту острием ножа. Первыми придумали Знаки-на-коже-дерева женщины, затем и мужчины стали отмечать нужное о рыбалке, охоте, перекочевках, считали время по нарисованным полным и ущербным лунам. Одуллары нисколько не боялись живописать имеющих души. Вот уж поистине разные у племен поверья и запреты!

Будучи мальчишкой Гилэтом, Сандал не раз встречал оповестительные знаки на бересте и «говорящие» узлы на веревках. Они не были сложными. Гилэт понимал, о чем человек, оставивший их, хотел кого-то уведомить или предупредить.

В день, когда маленький воришка проник в дом верховного, он увидел там на столе странную вещь – ветхий сундучок, заполненный тонкими кожаными пластинами. Листы сверху донизу были исписаны закорючками. Позже верховный Ньика объяснил, что закорючки называются письменами, а сундучок, содержащий их, – доммом. У слова «домм» оказалось несколько значений, которые перетекали из одного в другое. В первом оно было небесным звуком. Во втором – присловьем к молитве. В третьем – Именем Белого Творца среди множества Его Имен.

Древний домм создал ученый человек из племени алахчинов. Это племя когда-то ушло из своих исконных земель. Об алахчинских жрицах удаган, поклонявшихся Небесной Кобылице, упоминал нельгезид в Эрги-Эн. Они и увели свой народ в неизвестность, убегая от какого-то демона. В беседу вмешался кузнец орхо и сообщил, что алахчины растворились в племенах дуги моря Ламы и Великой степи, а часть во главе со жрицами затерялась в Великом лесу…

Сандал уснул на исходе ночи, забыв потушить огонь сальной плошки. Вышел за двери утром, зажмурился и понял, что опоздал к восходу. Солнечный очаг уже разгорелся и окутал долину розовым теплом. Закрытые веки ловили летучие тени облаков… И вдруг снизошел божественный свет! Озарение, стремительное, как вчерашняя мысль, открыло темя жрецу на пороге юрты. Голову осенило истиной простой и ясной.

«Ты найдешь то, что ищешь», – сказал Сандалу говорящий дух высшего человека Рыры.

«Ты найдешь то, что ищешь», – сказали Сандалу говорящие глаза предводителя шаманов.

Жрец им поверил.

Дрожа, он закрыл лицо ладонями, боясь едва нарожденной мысли, как опасаются и трепещут перед приходом давно не виденного гостя, одновременно страшась, что он не придет.

Мысль не уходила. Она сияла в голове вместе с солнцем, и Сандал, задыхаясь от волнения, покорился ее ликующему натиску. Кинулся в юрту, забегал из угла в угол, не зная, за что взяться. Зачем-то схватил шапку, комкая ее… Солнечная мысль билась в виски, глаза слепли от невыносимого света. Сдерживая себя, Сандал мелкими шажками двинулся к полке с лекарствами. Поискал Каменную смолу – всегдашнее средство для успокоения души. Отколупнул черную капельку, бросил в чашу с ледовой водой и забыл о снадобье – ринулся к другой полке. На ней лежали полосы бересты и рулоны чистой ровдуги. Торопливо развернув берестяной лист, отшвырнул его. Потянулся за ровдугой, расправил светлый лоскут на столе.

Мысль была о знаках. О собственных знаках, которые он придумает! Все они, неповторимые, непохожие друг на друга, будут иметь свой смысл, носить отдельное имя, как родовые тамги. Каждый знак станет словом. Собравшись вместе, знаки-слова сложатся в домм!

Жрец заострил подходящий уголек, примерился к ровдуге. Поводил над нею рукой, точно колдуя, и замер. Нет ли в его намерениях гордыни, желания повторить дело Творца? Всевышний создает великий Домм – жизнь. А Дилга воплощает в Коновязи Времен мгновения человеческого бытия, переплетенные друг с другом. Врубленные в камень слова хранят прошлое и животворят будущее… Но ведь и люди пишут доммы! Другие читают их и берегут. Ньика говорил, что изначальный домм о сотворении Вселенной послал людям Сам Создатель. Значит, Он не порицает запись историй.

Может, когда-нибудь большой ученый живописует историю Срединной земли. А Сандал не обладает столь огромными познаниями. Он расскажет об Элен – так, как видит ее людей и то, что в ней происходит. Он воплотит в нетленном слове судьбу маленькой долины, что с высоты Каменного Пальца кажется песчинкой на груди Орто. Он опишет всё, что видел, видит и еще увидит. Всё, вплоть до войны с демонами на этом Перекрестье живых путей, где рубежом между весной и зимой проходит граница, отделившая Йокумену от остального мира.

День ушел на сочинение знаков. Сандала уже никто не беспокоил. Жрецы не пустили к нему даже Нивани. Оставляли у порога Сандаловой юрты мису с едой и удалялись тихо. От аймака к аймаку полетел слух, что главный озаренный думает, как усмирить бесов.

Измученный непривычной работой, Сандал отставил в сторону очередной ровдужный кусок. Ох, сколько же слов в языке саха! Да и в любом другом. Жизни не хватит, чтобы всякое оснастить клеймом и сохранить в памяти… Но постой-ка: нельгезидский торговец, открывший второе женское имя домма – Книга, назвал закорючки в ней «костями словес». Ньика же когда-то нарек знаки спящими звуками. Верховный не смог их пробудить. «Кости» слов застывшего домма могли бы облечься чувствами, как скелет – плотью, могли бы ожить голосом человека, но для этого нужно было знать разговорный язык алахчинов. Выходит, узоры надо придумать не для слов, а для их звуков!

Сандал окурил ровдужные листы и уголек можжевеловыми ветками. Подвинул к себе лоскут и начал молиться. Всегдашняя молитва, каждое слово которой он чувствовал с биением тока в крови, падала на лист, медленно отражая звуки в нерешительных узорах. Сандал стирал их, вычерчивал новые, находя наиболее верные.

– С того дня, как впервые узнал высочайшее Имя Твое, мое сердце любовью к Тебе возгорелось, о Белый Творец!

С удивлением понял он, что некоторые звуки довольно часто повторяются. Их в языке народа саха, как ни странно, оказалось немногим больше двадцатки.

Скользкий, посвистывающий звук «сэ» на слух напоминал кусочек сала. Сандал почти забыл его восхитительный вкус, но память подсказала знак: стрелку с полукружьем сверху, словно язык, в наслаждении прижатый к нёбу. Звук «а-а» слышался эхом – кудрявой, в две волны, линией-трелью. Жрец засмеялся, начертив знак для звука «э-э» – частицы словесного недоразумения, что пересыпа́ла речь Балтысыта. Старый коваль не узнает, что некоторым образом послужил изобретению тавра, похожего на молот…

Долго размышлял жрец над звуком «тэ». С него начиналось подлинное Имя Белого Творца и слово «любовь» на языке людей саха. Любовь, одно из самых глубинных чувств на Земле.

– Танг-Ра, – прошептал в благоговении Великое Имя и вздрогнул. Ох, вырвалось непроизносимое вслух! Оглянулся в страхе: вдруг да подслушивает какой-нибудь злокозненный дух, закравшийся в юрту? Достал всунутый в изголовье лежанки дэйбир, помахал вокруг себя, отгоняя возможную нечисть.

Вспомнился знак, что чаще других повторялся в домме алахчинов. Сандал нарисовал его – знак-око. Две капли входили одна в другую, образуя посередине круг. Для звука, открывающего суть священных слов, этот знак показался самым подходящим. Полюбовался им, рассматривая под разными углами. Капли будто дышали и жили, смотрели и видели. Перетекали одна в другую… Это был самый красивый знак.