Десятки людей помогали нам и устроили так, что я попал вечером в его блок, лег рядом с ним. Он отыскал в темноте мою руку и надел на нее ремешок. Он пожал мне руку, и мы молча лежали рядом, пока не пришел фельдшер. Он шагал, наступая на лежащих, ругаясь и пиная сапогами тех, на кого наступал. Потом нащупал у меня на руке ремешок и ткнул мне под кожу иглу. Я тогда был ничего, не такая дохлятина, как сейчас. Наверное, уже потом меня чем-нибудь ударили или фельдшер добавил к морфию что-то покрепче… Ну вот… А теперь ты все знаешь и, наверное, возненавидишь меня окончательно. Да?

— Так ты его даже не видел? Откуда же ты знаешь, что он здоров?

— Он мне руку пожал тогда, в темноте. Клянусь тебе, это была крепкая, хорошая рука.

— Вот эту? — спросила Аляна и осторожно дотронулась до его руки.

— Эту самую.

Неожиданно спокойно она сказала:

— А теперь ты спи, тебе уже плохо.

— Будешь ненавидеть? — спросил Матас.

— Буду, буду, — успокоительно, как маленькому, сказала Аляна. — Спи. Мне одной подумать хочется.

Точно сквозь толстое стекло, видела она до сих пор все окружающее: людей, их страдания, страшную их жизнь во мгле и унижении. Собственное горе целиком заполняло всю ее жизнь, отбирало все ее силы.

И вот настал момент, когда она увидела, в каком жалком самообмане жила все это время. Она мечтала выручить, спасти Степана, спрятать его в глухом лесу, в темном подземелье, — одного его из всех людей!.. Его, который снял со своей руки и, как брату, отдал чужому человеку заветный ремешок… «Брат»… Какое бледное, пустое слово. Много ли людей ради родного брата снимут с руки золотые часы, не то что такой ремешок?

Как презирал бы ее Степан, если бы знал, о чем она мечтала: об избушке в непроходимом лесу, о какой-то кротовой норе…

Ее передернуло от стыда, когда она представила себе, что Степан узнал бы все это.

— Ты не спишь?.. — окликнул ее Матас. — Я все ждал, когда ты проснешься… Знаешь что? Тебе нужно идти.

— Куда еще?

— Я тебе скажу. В Ланкай. Надо повидать людей и передать им кое-что.

— Нет, — подумав, сказала Аляна. — Никуда я не пойду, пока ты не встанешь. Не могу тебя бросить.

— Обязательно надо идти, поскорее.

— И не уговаривай, — сказала Аляна. — Ты даже печки затопить сам не сможешь… Искра на солому выскочит, тут ты и сгорел…

— Ты обо мне слишком много не раздумывай. — В голосе его послышались и раздражение и тревога. Он боялся, что не сумеет заставить ее сделать по-своему. — Глупости все это… я и без тебя теперь управлюсь…

— А что, это очень важно?..

— Важнее всего. Для этого я у твоего мужа и ремешок взял. Поняла?.. Ты много сделала для него, ради него сделаешь и это.

Она видела, что он волнуется, подыскивает доводы поубедительнее.

— Глупый ты! — сказала она, пренебрежительно усмехнувшись. — Воображаешь, что ключик ко мне подобрал. «Ради него!» Будто если не ради него, так я и делать ничего не стану?

— Да, — очень серьезно подтвердил Матас, — правда, я дурак. Ну, прости… Мне сначала и впрямь так показалось.

— Ну, мало ли что было сначала, — отвернувшись, тихо сказала Аляна. — Я тебе сварю похлебки на несколько дней и воды принесу… Подтащу к печке поближе, чтоб ты хоть дрова мог подкладывать.

Пока они возились, перебираясь поближе к печке, Матас, держась за Аляну, стискивая зубы и кряхтя от усилий, с досадой приговаривал:

— Я сам… сам! Погоди, я сам… Тьфу ты черт. Голова вроде ничего, все понимает, а вот ноги — ну просто пара дураков, совсем отбились от работы!.. Да будете вы меня слушаться, собаки, или нет?!

— Да что ты с ними ругаешься? — тяжело переводя дух, спросила Аляна. — Все равно не поможет.

Матас лежал на новом месте, откуда он мог, протянув руку, подкладывать в печку дрова.

Борясь со слабостью, он улыбнулся, но улыбка вышла какая-то кривая.

Он устало закрыл глаза.

Через несколько часов, вздрогнув от испуга, Матас проснулся. Во сне он кричал, спорил с Аляной, доказывая, что ей надо поскорее идти, а она отказывалась. Тогда он хотел встать сам, но она уперлась руками ему в плечи и не пускала. Он дернулся в отчаянном усилии, приподнялся и проснулся. Было совсем темно, холодно и тихо. Он вспомнил, что остался один. Аляна давно ушла, повторив по нескольку раз все имена и все адреса, которые надо было запомнить.

В печи еле тлели угасающие красные точки угольков, подернутых серым пеплом. Так и есть, он даже за печью уследить не сумел. А уж разжечь заново — это ему никак не удастся.

Он подполз к самому отверстию топки и стал дуть.

Пепел закружился, тускнеющие огоньки немножечко посветлели. Он уложил на них крест-накрест несколько маленьких щепочек и опять начал дуть и дул до тех пор, пока у него не закружилась голова. Чувствуя, что больше не может удержать голову, он прилег, уткнувшись лбом в пол. «Нельзя терять сознание», — думал он, напрягаясь и чувствуя, что «сознание» — это что-то неуловимое, неясное, что вот-вот ускользнет от него, оставив лежать перед потухшей печью.

Немного погодя он услышал какое-то веселое, бойкое потрескивание и вдруг понял, что щепочки загорелись. Опершись на локоть, он медленно приподнялся, ровно настолько, чтобы заглянуть в топку. Из груды растопок достал одно за другим три мелких полешка, осторожно положил в огонь и прилег, чтобы передохнуть.

Так он лежал, набираясь силы, чтобы приподняться еще раз, слушал отрадное потрескивание разгорающейся печки и испытывал чувство, близкое к счастью. И в эту минуту он впервые заметил, как ослабел в нем мучивший все время страх умереть, ничего не свершив, обманув ожидания тех, кто остался в лагере. Если Аляна дойдет и передаст его поручения хотя бы одному человеку, — его жизнь уже не пропала зря, хотя бы ему пришлось умереть вот сейчас, сию секунду… Только нет… изо всех сил он постарается не умирать!..

Весь день Аляна шла, как могла, быстро, не останавливаясь, и все-таки густые сумерки застали ее среди незнакомого леса. Ни одной приметы из тех, что так подробно описывал ей Матас. Она оглянулась, отыскивая, где бы присесть и отдохнуть хоть несколько минут. Большая сосна с развилкой у подножия показалась ей самым удобным местом. Она села, привалилась плечом к стволу и минут десять сидела в изнеможении, пока не вспомнила, что среди примет, названных Матасом, была и сосна, похожая на канделябр для двух свечей.

С облегченным сердцем она пошла дальше. Где-то совсем рядом дорога должна была свернуть к хутору, который назвал Матас. Вот он, этот поворот.

Ускоряя шаг, Аляна вышла на полянку, ожидая, что за деревьями откроется дом, и увидела ровный квадрат фундамента из дикого камня… Три каменные ступени крыльца вели в пустоту, в исчезнувшее, начисто сгоревшее человеческое жилье.

Ветер слабо шевелил безжизненные черные ветки березы, клонившиеся к холодному, пахнущему горечью пожарищу.

Аляна негромко крикнула: «Есть здесь люди?»

Но никто не отозвался, только мяукнула в ответ кошка, лежавшая, прижавшись к голым сучьям березы.

Аляна поманила кошку к себе, но та, свесив голову, снова одичало, злобно мяукнула и не двинулась с места.

На сырой земле Аляна заметила расплывчатые следы колес большого грузовика, пустую бутылку от немецкой водки и размокшую пачку от иностранных сигарет. В стороне, у большой лужи, лежала на боку самодельная детская тележка.

Матас так хорошо рассказал ей, какой надежный и верный человек хозяин этого хутора, как он взял себе в жены немолодую вдову с ребятами и старухой матерью, как любил этих ребят и как хорошо он примет Аляну, во всем ей поможет… А теперь оставаться здесь было страшнее, чем на кладбище. И Аляна, не оборачиваясь, пошла обратно к дороге…

Под вечер третьего дня, обессилев, она входила в Ланкай.

Она ожидала, что будет волноваться, но не испытывала никакого волнения. Все было неузнаваемо чужое. Это был уже не тот городок, где в ее жизни произошло столько плохого и хорошего. Тот хранился в памяти, и при воспоминании о нем быстрее билось сердце. А сейчас она шла по чужому городу, сама не понимая, почему так хорошо знает расположение всех его переулков и улиц.