Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Глава тринадцатая

Мало сказать, что лагерный фельдшер Хельмут был пьян. Собственно, уже через полчаса после прихода в «Гиацинт» он бывал «готов». Он называл это «всплыть на поверхность» и, всплыв, переставал торопиться, сидел, прихлебывая водку маленькими глоточками, до самого закрытия. Когда в охранной роте хотели сказать про кого-нибудь, что он мертвецки напился, говорили: «Пьян, как Хельмут перед закрытием».

В этот вечер, оставшись в «офицерском погребке» в полном одиночестве, он сидел, придерживая рукой стакан, и то, бодрясь, выпячивал грудь и выкатывал глаза, то начинал клевать носом.

Каждый раз, когда мадам проходила мимо, он делал приглашающие жесты, умоляя ее присесть.

Мадам любезно улыбалась, но присаживаться ей было некогда. Она знала, что Хельмут будет философствовать, а это займет много времени. Поэтому она не торопилась начинать беседу.

До закрытия оставалось около часа, и фельдшер уже почти уткнулся носом в тарелку, залитую застывшим жиром, когда она наконец подошла и присела на соседний бочонок.

Он сейчас же для бодрости хлебнул два-три глоточка, выпятил грудь и вдруг стал старательно осматривать все углы комнаты. При этом он то хмурился, то широко открывал глаза, то прищуривался до невозможности, чтоб поймать в фокус смутные, расплывающиеся очертания предметов.

— В комнате никого нет. Ни единой души, господин доктор! — любезно пояснила мадам.

— М-м? — вопросительно промычал Хельмут, не без труда заглядывая все-таки себе за спину. — Значит, все мои боевые товарищи и друзья по оружию… уже… убрались? Мне тоже так казалось, но никогда не лишне проверить!

Как бы он ни был пьян, он не позволил бы себе болтать в присутствии своих «боевых друзей» — он был не так глуп!

— Вы, мадам, единственный человек здесь, который имеет некоторое представление о том, что, в сущности, представляет собою Хельмут! Кто я таков, а?

— Артист, — сказала мадам. — Вы музыкант, я знаю!

Хельмут качнулся вперед, сделав попытку поймать и поцеловать ручку мадам, но застрял на полпути, потеряв равновесие, и ограничился символическим поцелуем в воздух.

— Это еще недостаточно точно сказано. Для меня не существует на свете ничего, кроме музыки. И вина. Таков я! О музыка: Бетховен, Глюк, Моцарт, Бах, Чайковский, Россини! Музыка гигантов, а не вонючее кабацкое пиликанье, приводящее в восторг моих собратьев по крови и по медным бляхам на животе…

— Ах, доктор, — задумчиво заметила мадам, — одного я никак не могу понять: как могло случиться, что вы, такой тонкий знаток этих вот… компонистов, которых вы называли, как вы очутились на работе в таком лагере, среди несчастных заключенных, которым… ну, которых…

— Которых лупят, и морят голодом, и уничтожают? Ради бога, не стесняйтесь в выражениях. Это вовсе не какой-нибудь секрет!.. Он не лишен интереса, ваш вопрос… Представьте себе юношу, который любит, обожает музыку и вовсе не любит вина. — Фельдшер с раскрытым ртом коротко рассмеялся и продолжал — Этот юноша презирает политику, он живет в мире звуков, и русский гений Чайковский ему дороже, чем сам руководитель гитлеровской молодежи района! И вот этого милого немецкого юношу — вместе со всеми его «извините, пожалуйста», «множество благодарностей!»… и «не будете ли вы так любезны!»… — забирают на военную службу. Мальчик происходит из очень почтенной семьи, и он попадает в войска СС. И очень скоро его назначают в лагерь для военнопленных французов…

Мальчик ходит по лагерю с автоматом, французики работают в каменоломнях и ведут себя очень тихо. Славные такие, голодные парни и жалкие старикашки, которые очень боятся автоматов. Так проходит три дня, и мальчика зовет его начальник и спрашивает: «Ну, парень, кому же ты дал сегодня в морду?» Парень выпучивает свои голубые глаза и сознается, что никому он не давал в морду. Начальник говорит: «А почему ты никому не дал взбучку, разве тут мало ходит поганых французишек?..» Милый юноша начинает уверять, что они очень послушные, не нарушают никаких правил, их просто не за что бить.

Начальник очень недоволен, но отпускает юношу. Проходит еще два или три дня, и его снова зовут к начальнику, и тот опять спрашивает: «Ну, дал ты кому-нибудь в рожу?»

— Никак нет, они ведут себя… — Но тут начальник командует «смирно», и, пока юноша стоит «руки по швам», начальник своей шершавой, грязной лапой отпускает со всего маху одну за другой четыре пощечины по нежным розовым щечкам. И заметьте себе, мадам, что первая из этих четырех пощечин была первой в жизни этого мальчика. Его никогда не били чудаки родители…

Потом начальник говорит: «Теперь иди и явись ко мне завтра, и если ты мне не сможешь доложить, что отделал какого-нибудь арестанта, то эти пощечины тебе покажутся нежными поцелуями, так тебя отделают вот на этом самом месте».

И вот мальчик выходит с зареванной физиономией из канцелярии и натыкается на француза, который тащит какой-то мешок. Не раздумывая, он подходит и дает ему в зубы и видит, как начальник ухмыляется в окне. И вдруг у юноши делается легко на душе. С этого момента ему все становится легко!..

У меня есть моя музыка, которая не имеет никакого отношения к вонючей жизненной грязи. Если мне прикажут расстрелять кого-нибудь, я без всякого удовольствия и злобы выполню приказ. Я не из тех, кому это доставляет удовольствие, нет! Но что делать? Ведь жизнь — это только кишащая червями навозная куча, над которой льется в вышине неземная, непознаваемая музыка…

— Ах, боже мой, — тихонько вздохнула мадам Мария, — но неужели так необходимо мучить других людей?

— О да, мадам, в той или иной форме необходимо. Мой дорогой начальник, влепивший мне те четыре незабываемые оплеухи, дал мне наглядный урок: или ты кого-нибудь бьешь по морде, или тебя бьют. Если бы я был святым, может быть, я предпочел бы, чтоб били меня. Но я не святой, я очень нервно-чувствительный индивидуум. Я закончил фельдшерские курсы и имею теперь две вещи — музыку и вино… Кстати, мадам, меня можно поздравить: я получаю отпуск на родину. В связи с этим, помните, о чем мы говорили?..

Мадам придвинулась ближе.

— Насчет небольшого запаса шпека?.. Ах, Хельмут, мне так хочется вам что-нибудь устроить… просто не знаю!.. Впрочем, есть одно небольшое дело. Вы можете сосредоточиться?

Хельмут отхлебнул глоток побольше и приготовился слушать.

Аляна крепко спала, сидя на табуретке в кухне, когда трактирщица, пошлепав ее по щеке, чтоб разбудить, повела наверх, в свою спальню. Залы уже давно были пусты и столы сдвинуты в ожидании утренней уборки.

Пить пиво мадам тоже считала «неженственным». Разве только для виду прихлебнуть с почетным «гостем». Поэтому в шкафчике с немецкой надписью «аптечка» она хранила специальную рюмочку и несколько бутылок с ликерами. Она закурила, как всегда, поставила ступни вытянутых ног торчком, носками вверх, и выпила рюмочку.

— Вот так и надо вести дела!.. Я тебе говорила про Хельмута? Музыканта… Фельдшера… Я помню, что говорила. Я его берегла на крайний случай. Понимаешь? Он немножечко артист, с такими трудно иметь деловые отношения… Ну, так вот, он сам меня просит теперь устроить ему какое-нибудь дело, чтоб он мог заработать пару чемоданов шпеку. Он как раз получает отпуск… Мы договорились с двух слов. Он может все устроить. Он же «главный врач»! Спишет твоего мужа, как умершего, а похоронная команда его по дороге «потеряет»… Цена будет обыкновенная: свиная туша. Мы договорились о подробностях. Такая, килограммов на восемьдесят, — хватит с него…. Ну что, можно с фрицами иметь дело? Я говорю, что можно! Конечно, он постарается как-нибудь смошенничать, но со мной это не получится. Я сама договорюсь обо всех условиях. Ну-ну, благодарности после, девочка, давай-ка спать… О-о, мои бедные ноги, как они горят!..

Глава четырнадцатая

Теперь точно туго заведенная пружина все время давила на ее сердце, подталкивая и торопя: скорей, скорей, скорей!

51
{"b":"600051","o":1}