Она подняла руку и, поворачивая ее перед глазами, пристально осмотрела пальцы, ладонь, сгиб кисти… Да, рука была совсем не та, что прежде. «Он любит эту руку, — разглядывая ее, подумала она и пошевелила пальцами. — Недавно это была никому не нужная рука, годная только для шершавой рукоятки лопаты, для того, чтобы таскать тяжелые ведра или заворачивать в цветные бумажки липкие леденцы…»

Она крепко зажмурилась, приподнявшись, села в постели и стала считать на пальцах, сколько часов еще придется пробыть в одиночестве…

В это самое время группа Степана, закончив работу, повернула обратно к городу. Ночевки под открытым небом, в дыму костров, утомительная работа с утренней зари до сумерек под незатихающее зудение комаров — все было позади.

По совету проводника, Пятраса Казенаса, Степан решил не возвращаться по своим следам, а выйти прямиком на твердую землю у дороги, километрах в двадцати от Ланкая.

Совсем выдохшийся пожилой техник Перхушин с флегматичным подсобным рабочим латышом Янисом шли, все время отставая, и Степан то и дело приостанавливался, чтобы, вложив пальцы в рот, дать три коротких свистка, означавших, как было условлено: «Ко мне!»

Казенас всякий раз останавливался нехотя, с нескрываемой насмешкой поглядывая, как те двое отставших где-нибудь далеко позади выползают из чащи кустарника на открытое место.

Почва с каждой сотней шагов шла на подъем и делалась тверже. Вместо хилых, болезненных уродцев — карликовых березок и елей — стали попадаться деревья покрупней. Ядовитая зона болота с трясинами, изуродованными растениями, чрезмерно сочными дурманными травами, торфами и мшаными кочками оставалась позади, они выходили из враждебной страны на родную твердую землю, где росли душистые травы и шелестели листьями раскидистые, сильные деревья.

Выбравшись на дорогу, вспотевшие, с пересохшими глотками, Степан с Казенасом снова оглянулись, не видно ли остальных, и пошли к длинному серому срубу придорожного трактира. После ржавой, тепловатой болотной воды в такую жару приятно было думать о полной холодного пива кружке со сползающей шапкой прохладной пены.

В стороне от трактира под деревьями стояла большая серая машина, вроде открытого автобуса, и машина-бензоцистерна.

«Может быть, подвезут до города», — подумал Степан, пока они шли к крыльцу через пыльный двор, мимо пустой коновязи с длинным корытом.

Два босоногих мальчика без дела стояли посреди двора и смотрели на них испуганными глазами. Тот, что побольше, с белыми волосами, подстриженными неровной лесенкой на лбу, крепко держал меньшого, ухватив за руку у локтя. Степан, сказал им на ходу что-то шутливое, но они даже не моргнули в ответ, продолжая смотреть во все глаза.

В длинной и узкой полутемной комнате трактира оказалось неожиданно людно. Какой-то человек с засученными рукавами и расстегнутым воротом, облокотись о стойку, обкусывал копченую рыбку, придерживая ее обрывком просаленной бумаги. Трактирщик из-за стойки смотрел на входивших тем же непонятным, застывшим взглядом, что и мальчики во дворе.

Степан с Пятрасом шли по проходу к стойке, смутно начиная понимать, что произошло что-то недоброе, чувствуя, что ноги, как бывает в дурном сне, с каждым шагом все тяжелеют.

Кругом сидели какие-то люди, пили пиво, курили и разговаривали. Степан уже начал различать автоматы, стоявшие у них между колен, и слышал чужой разговор. Тяжесть непоправимого несчастья наваливалась, сдавливая сердце, а ноги все еще шли по проходу.

— Ну, спрашивай пива, — тихо выговорил Степан.

Пятрас сказал что-то по-литовски хозяину, показывая рукой на бочонок, но хозяин не ответил и не пошевелился, а тот человек, что ел рыбу, оторвал локти от стойки, выпрямился, вытирая жирные губы, и стал разглядывать Степана и Пятраса.

Несколько человек подошли к ним и принялись щупать мешки, где были главным образом инструменты.

— В чем дело? Это трогать нельзя. Инструменты! — строго сказал Степан, когда у него начали стаскивать мешок с плеча.

Где-то у него еще теплилась надежда, что происходит недоразумение. Может быть, Казенас ошибся, и они нечаянно перешли границу? Или, может, немцам разрешили проехать по этому шоссе, — ведь у нас с Германией договор?

В его мешке копались, в карман к нему лезла чужая рука и шарила, выворачивая его наружу. Его передернуло от прикосновения этой шарящей чужой руки, но, сдерживаясь, он спокойно говорил:

— Сказано тебе, нельзя! Понимаешь или нет, когда тебе говорят?.. Нельзя!

Глаза мальчиков у крыльца, серые машины, спрятанные под деревьями, глухой гром, слышанный ими вчера под утро, — все разом связалось в голове с этим трактиром, полным немецких солдат, и с этого момента надежда, что все как-то разъяснится и уладится, угасла.

Кто-то подтолкнул Степана в спину к выходу.

— Да пошел ты к черту! — обернувшись к тому, кто его подталкивал, с угрюмым спокойствием сказал Степан и, вмешавшись в кучу теснившихся около дверей солдат, вместе с ними вышел во двор. Его уверенный и в меру сердитый тон успокаивающе действовал на солдат.

Пятрас догнал Степана, пошел с ним рядом и быстро проговорил:

— Война. Немцы перешли границу, трактирщик мне сказал…

Степан сразу же вспомнил про Яниса и Перхушина, у которого в сумке лежала подробная карта заболоченного района с отмеченными на ней безопасными проходами. Оба они должны были вот-вот показаться из-за кустов, метрах в двухстах от дороги.

Сварливый, желтозубый техник Перхушин, посредственный работник, сразу невзлюбивший Степана, да и у него вызывавший раздражение своими желчными замечаниями, сводившимися чаще всего к тому, что все делается не так, как надо, а как надо, дескать, его все равно не послушают, значит, и говорить не к чему; Перхушин, быстро раскисавший от жары и принимавший как должное, когда другие тащили самую тяжелую кладь в пути, — этот самый Перхушин и его судьба сделались сразу не только важным, но кровным делом Степана. Не было уже больше сварливого Перхушина и малознакомого флегматичного латыша Яниса, были теперь два своих, советских человека, которых надо было попытаться спасти.

Солдаты стали рассаживаться в машину, окликая тех, кто задержался в трактире. На Степана с Казенасом никто как будто и внимания не обращал, однако их мешки притащили и положили в кузов. Если Перхушин еще немного задержится, пожалуй, немцы успеют усесться в машину и уехать. Степан, посматривая тревожно на опушку, повторял про себя, стискивая зубы: «Не выходи! Ну, подожди, подожди выходить!»

Все солдаты были уже в машинах, только один стоял отдельно, чего-то ожидая, и, видимо, караулил Степана с Пятрасом.

«Ясное дело, Перхушин издали разглядел солдат и повернул обратно, все-таки он оказался молодец!» — с облегчением подумал Степан и тут же увидел среди кустов на опушке уныло шагающего Перхушина. Он плелся, горбясь под тяжестью заплечного мешка, опустив голову, глядя себе под ноги. Раздумывать было некогда. Степан вложил два пальца в рот, и по воздуху точно бичом хлестнуло режущим свистом с коротким взлетом в конце. Когда они работали на болоте, такой свист означал у них «Не так»… «Отставить!»

Степан успел мельком заметить, как Перхушин недоуменно поднял голову и остановился. Кругом встревоженно загалдели. Степан услышал у себя за спиной испуганно-плаксивый вопль и обернулся. Караульный солдат, угрожающе крича, со страхом глядел Степану в лицо и отступал, поднимая автомат. Степан отчетливо увидел его широко раскрытые, остановившиеся глаза. «Никогда еще не стрелял в людей. Сейчас ему в первый раз приходится», — с полной ясностью отметил Степан и вдруг пожал плечами и повернулся к нему спиной. Только потом он понял, что именно этот равнодушный жест сбил солдата и удержал его на какой-то последней зацепке.

А через мгновение Степана уже рвали за рукав, толкали в спину и волокли к машине.

Хлопали выстрелы, кто-то кричал на бегу, ревел мотор тяжелой машины, и вдруг наступила тишина и тьма… Спустя долгое время Степан стал различать равномерный рокот работающего мотора, смутно ощутил тряску бегущей машины и почувствовал боль в затылке. Он лежал, скорчившись на полу машины, упираясь лбом в сапог какого-то солдата. Дальше ему были видны два ряда таких же обутых в сапоги ног, с одинаковыми прикладами автоматов между каждой парой сапог.